Есть такой фронт - Николай Полудень

Товарищи минера затаили дыхание. Луна, как на грех, начала выползать из-за тучи, заливая землю своим сиянием.

— Часового на мушку. Приготовиться, — прошептал Емелдинов.

Нужно было открывать стрельбу по солдату, спасать товарища. Это означало, что операция по взрыву моста сорвалась.

К счастью, Власюк услышал шаги часового и замер. Вдруг у него под ногой шевельнулся какой-то камушек, зашуршал, скатываясь вниз.

— Хальт! — крикнул часовой, вскидывая автомат.

Но не выстрелил. Гитлеровский солдат, видимо, не мог поверить, что кто-нибудь решится ползти к нему, когда кругом светло. Он поднял камень и на всякий случай швырнул его в куст. Камень оцарапал щеку Власюка, но минер не проронил ни звука. Он лежал, прижавшись телом к насыпи, сжимая в руке пистолет. Куст отбрасывал на него густую тень.

От попытки бесшумно снять часового пришлось отказаться, но Власюк не был обескуражен неудачей. Вернувшись к своим, он предложил новый план. По этому плану предполагалось проникнуть к мосту по воде.

Центральная ферма моста опиралась на два железобетонных быка. Посты часовых находились над этими подпорами. К одной из них и хотел пробраться Власюк. Емелдинов одобрил план минера. На помощь Власюку он выделил Петра Ойцева, Сергея Мишуру, Аслана Ибазова.

Притащив к речке найденную во дворе крестьянской усадьбы длинную лестницу, минеры положили на нее водонепроницаемые пакеты со взрывчаткой и, выждав подходящий момент, поплыли рядом с импровизированным плотом к мосту. Остальные засели на берегу, чтобы при необходимости прикрыть товарищей огнем.

Чтобы понять, на какой риск шел Власюк со своими боевыми друзьями, нужно представить обстановку той весенней ночи. Тишина. Слышен плеск воды на каменном перекате. Свет луны проникает сквозь редкие тучи. Фигуру человека, если он движется, можно различить на расстоянии ста метров.

Несомненно, часовой еще издали мог бы заметить на воде странный длинный предмет, плывущий к мосту, И если бы он внимательно присмотрелся, то наверняка заметил бы головы плывущих людей и немедленно поднял бы тревогу.

Однако часовой ничего не увидел и не услышал. И вовсе не потому, что был недостаточно бдителен. Власюк учитывал психологический момент. Он со своими товарищами оттолкнул от берега лестницу-плот только когда послышался шум приближающегося эшелона. Минер знал, что с этой минуты внимание часового будет приковано к эшелону. Он рассчитал точно: когда паровоз, роняя искры, влетел на мост — лестница подплыла к быку. Гудел, стонал мост под тяжестью вагонов, ритмично грохотали колеса на стыках. Часовой глядел на мелькающие вагоны, а в это время подрывники, стоящие на приставленной к быку лестнице, подавали Власюку пакеты со взрывчаткой, которую он укладывал под цилиндр-шарнир, державший фермы моста. Поднимая голову, минер видел над собой часового, стоящего на деревянном настиле.

…Укладывались последние пакеты. Поезд прошел, но грохот еще стоял в ушах часового. В распоряжении Власюка еще несколько секунд. Взрыватели вложены. Готово! Теперь нужно притаиться и ждать следующего поезда.

Медленно течет время, и громко стучат в груди сердца: «Как бы не случилось чего в последний момент…» Но вот послышался далекий ритмичный стук колес. Власюк раздавил пальцами стеклянные стержни в химических карандашах-взрывателях, вставил их в гнезда и спустился вниз, Как только следующий поезд загремел по мосту, минеры сбросили лестницу в воду и поплыли к берегу.

Ровно через двадцать минут раздался взрыв. В это время минеры были уже в безопасном месте.

Утром на разведку к мосту был послан местный житель-чех, работающий на железной дороге путевым мастером и знающий немецкий язык. Его возвращения ждали с большим нетерпением: взрыв состоялся, но никто из минеров не мог с уверенностью сказать, насколько серьезно поврежден мост.

Путевой мастер сообщил, что на место диверсии прибыла комиссия, состоящая из немецких военных инженеров во главе с полковником. Она пришла к выводу, что для восстановления моста потребуется не менее двадцати дней.

Так «Шквал» пронесся лунной ночью над рекой Бероункой, оборвав важную линию коммуникаций гитлеровцев.

Немцы довольно энергично взялись за восстановление моста. Ремонтные работы велись круглосуточно. Пользоваться этим мостом им уже не пришлось. Опоздали. В Прагу на помощь восставшим чехам прибыли советские танкисты.

Группа оправдала свое название. Она была невелика, но наши разведчики сумели найти на чешской земле много верных друзей, которые бескорыстно помогали им и мужественно сражались плечом к плечу против общего врага. На боевом счету у группы — поврежденный мост на важной магистрали, взорванные эшелоны, 269 убитых и раненых, 208 взятых в плен вражеских солдат и офицеров. Все это сделано за сорок дней — последних дней войны, когда враг, чувствуя свою близкую гибель, сражался особенно фанатично и жестоко. Сорок дней непрерывного физического и психического напряжения!

И вот советские парашютисты — эти бесстрашные люди, при упоминании о которых у гитлеровцев дрожали поджилки, наконец открыто вышли из леса. Долго будут помнить бойцы группы «Шквал» дружеские пожатия рук, слезы радости и слова благодарности братьев-чехов.

Группа «Шквал», выполнив задание, в полном составе вернулась на Родину. Все восемнадцать человек!

ПЕТРО ИНГУЛЬСКИЙ

БАРВИНКОВЫЙ ЦВЕТ

Барвинок стелется низко. Не только корнями, а и стебельками, каждым листочком цепляется за землю. Он не гнется, а только шелестит под ветром; не вянет под солнцем, не боится грозовых ливней; его ростки не подвластны лютым морозам.

Барвинковый цвет — это свежие росы, щемяще падающие на сердца людей, это широко раскрытые синие глаза, проникающие в душу человека.

Я часто бывал в Трудоваче на Львовщине, с благоговением останавливался возле обелиска в центре села, и каждый раз на меня смотрели, ко мне обращались синие очи — барвинковый цвет.

«Расскажи о нас людям… Расскажи о нас нынешним комсомольцам, тем, кто водит комбайны, возводит новые здания, учит детей… У нас также были бы дети, может и мы провожали бы сыновей в армию, а дочерей готовили б к венцу… Прошумели над Трудовачем двадцать лет, а нам тогда не всем еще было по двадцать… Пойми нас правильно, товарищ-брат… Не слава нам нужна. Мы хотим всегда быть вместе с вами, жить в ваших сердцах, ваших делах. Мы — это не только шестерка трудовацких комсомольцев. Мы — это те, чьи имена высечены на обелисках возле сельских Советов, Дворцов культуры, школ…

Те, кто кровью своей окропили ростки новой жизни на западноукраинских землях…

Расскажи, друг, грядущим поколениям, почему мы, сыновья и дочери украинского народа, от деда-прадеда пахари и строители, влюбленные в труд и песню, вынуждены были взяться за оружие даже тогда, когда лютый враг был растоптан в своей собственной берлоге и на Красной площади в Москве, к ногам победителей упали знамена разбитых фашистских полчищ. В нас, комсомольцев второй половины сороковых годов, целились враги с чердаков кулацких хат, лесных тайников, колоколен церквей, целились в то время, когда над миром поднимали зеленые паруса первые послевоенные весны, когда буйно цвели сады, а в рощах влюбленно заливались соловьи.

В песню любви целились бандеровские головорезы.

Барвинок не вытолочь, не искоренить потому, что он стелется низко, каждым листочком, стебельком своим врос в родную землю. Барвинок не гнется, а только шелестит на ветру; не боится грозовых ливней; его зелень не подвластна даже лютым морозам…

Расскажи, товарищ-друг, тем, кто не умеет или не хочет находить романтику в буднях, о барвинковой юности — о комсомольцах второй половины сороковых годов, обо всех нас — живых и мертвых, тех, кого народ любовно назвал «ястребками», младших братьях «чоновцев» — сыновьях и дочерях славного и честного чекистского рода.

«Расскажи… Расскажи…»

Рассказываю, как знаю, как умею. По крайней мере, хоть об одном из гордой стаи «ястребков».

Не обессудьте…

*

В Красне, в то время районный центр, я приехал поздно вечером. Еще на перроне убедил начальника Львовского вокзала, что график выхода газеты не всегда совпадает с графиком движения поездов, и он посадил меня на служебную дрезину, следующую в нужном направлении. Видавшая виды солдатская шинель и кирзовые сапоги надежно защищали меня от декабрьской стужи. В райкоме партии я застал только одного работника, допоздна засидевшегося над бумагами.

— Где можно переночевать? — спросил я его после того, как рассказал о цели своего приезда.

— Как это где? — удивился работник райкома, молодой энергичный товарищ в полушубке, туго подпоясанном армейским ремнем, и в шапке-ушанке, сбитой на затылок.