Найти Элизабет - Эмма Хили

Подойдя к дому Сьюки, мы остановились у порога, и отец заглянул в окна передних комнат. Вокруг не было ни души, и лишь где-то вдалеке злобно лаяла собака, отчего дом казался совсем заброшенным. Столовая, как всегда, была забита вещами, чужой мебелью, книжными полками, лампами, пустыми цветочными горшками, придвинутыми вплотную к внутреннему оконному стеклу. Почти весь дом Фрэнка использовался как склад: его мать давно сделала перепланировку и, чтобы освободить больше пространства, убрала в некоторых комнатах внутренние стены. Однажды Фрэнк рассказал мне, что, пока его родители были живы, ему приходилось спать на лестничной площадке, потому что мать не хотела выделить ему отдельную спальню.

Окна подвала были заложены кирпичом, и с фасада остались лишь отверстия для воздуха, забранные решетками. Я попыталась заглянуть в них, но там, конечно же, было темно, и я не смогла ничего разглядеть. Поэтому я обошла дом и оказалась на заднем дворе, где Фрэнк обычно держал свои грузовички. В этом месте собачий лай был громче и разносился ветром, отчего казалось, будто собака бегает как заведенная вокруг дома. Здесь стоял всего один грузовик, и, судя по его виду, им давно не пользовались. Из-за слоя пыли надпись на борту «Перевозки Джеррарда» читалась как «…возки… рарда». Я облизала палец и приготовилась стереть пыль и грязь с остальных букв, когда услышала шум – слабый скрип, доносившийся откуда-то сверху, – и посмотрела на окна старой конюшни.

На какое-то мгновение мне показалось, будто я увидела кончики пальцев. Прижатые к стеклу, они сползали к нижней части оконной рамы. Однако, подойдя ближе, поняла: это светлая бахрома на абажуре торшера, который прислонили изнутри к подоконнику. Зная, что конюшня тоже забита мебелью, я решила, что услышала мышиную возню. И все же я поднялась по внешней лестнице, чтобы разглядеть получше. Дверь наверху была закрыта или же привалена изнутри чем-то тяжелым, и поэтому я, прищурившись, заглянула в темноту сквозь маленькое окошко.

И тогда я увидела это. Лицо, смотревшее на меня из глубины комнаты. Я шлепнула ладонью по стеклу и вскрикнула, но через секунду поняла, что это такое. Мое собственное отражение в зеркале трюмо, стоявшего рядом с кроватью под балдахином. На мой крик прибежал отец, но, убедившись, что со мной все в порядке, вернулся обратно. Я была рада, что он не стал подниматься ко мне наверх. Следующее, что я смогла разглядеть через грязное оконное стекло, была коробка с продуктовыми пайками с маркировкой «Британская армия».

Я спустилась вниз и снова услышала собачий лай. Затем выглянула за забор в соседний палисадник, чтобы понять, откуда он доносится. Обойдя дом вокруг, я увидела отца. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел себе под ноги. Я подошла ближе, но он так ничего и не сказал про отсутствие Сьюки и Фрэнка. Конечно, когда мы только пришли сюда, он постучал в дверь и вот теперь стоял и ждал, как делал уже не раз. Отец искал ее везде; он уже приходил к этому дому раньше, приходил один. Спустя минуту он достал карандаш и что-то написал на обратной стороне конверта. Отец всегда носил с собой пачку перетянутых резинкой конвертов. Я не успела прочитать написанное, потому что он бросил конверт в почтовый ящик.

– Алло? – это был мужской голос, басовитый и грубоватый. Я сижу на диване в гостиной. Телефон только что перестал звонить, и трубка прижата к моему уху.

– Алло? Кто это? – говорю я.

– Питер Маркхэм. Кто вы? – Теперь слова слышны более отчетливо; правда, мужчина как будто чем-то недоволен.

Питер Маркхэм. Я знаю это имя.

– Вы сын Элизабет? – спрашиваю я.

– Да, имя моей матери – Элизабет. Что вам нужно?

– Неужели я набрала номер вашего телефона? – спрашиваю я.

– Конечно, это вы позвонили мне. – Он что-то неразборчиво бормочет себе под нос; кажется, чертыхнулся. – Что вы хотите?

– Возможно, Элизабет просила меня позвонить вам, – произношу я.

– Просила вас? Почему? – удивляется он. – Откуда вы звоните?

– Не знаю, – отвечаю я. – Должно быть, это что-то важное.

Убираю трубку от уха и делаю паузу, чтобы подумать. Мои пальцы сжимают трубку так сильно, что пластмасса хрустит. Когда я видела Элизабет? И зачем она просила позвонить? Не помню.

Кладу трубку на подлокотник кресла и перебираю бумажки у меня на коленях. Телефонный номер Питер Маркхэма, список покупок и рецепт суфле из крыжовника. Где-то вдалеке настырно рокочет автомобильный мотор, как муха, бьющаяся о стекло, как воспоминание, угнездившееся где-то на краю сознания. Я беру трубку и подношу ближе к свету лампы очередной листок. «Где Элизабет?» Мне становится нехорошо.

– Она исчезла, – громко говорю я.

В трубке слышен треск от его дыхания.

– Кто это? – спрашивает Питер. Его голос звучит неприятно и резко.

– Меня зовут Мод. Я подруга… Элизабет, – отвечаю я. – У меня есть ваш номер, и я немного беспокоюсь за вашу мать.

– Какого хрена, в разгар ночи!

Смотрю на часы над газовым камином. Три часа. Это не дневное время.

– Извините, – говорю я. – Я сейчас неважно себя чувствую. О боже, еще раз извините. Я больше не буду вам докучать. Пока с Элизабет будет все в порядке.

Голос в трубке звучит сдавленно и сонно.

– Я уже разговаривал с вашей дочерью. С мамой все в порядке. Я сейчас положу трубку, хорошо?

На другом конце линии раздается щелчок, и наступает долгий пульсирующий сигнал. Он положил трубку. Я быстро беру ручку и пишу: «Сын Элизабет говорит, что с ней все в порядке. Сказал по телефону «какого хрена», – добавляю я, не уверенная в том, почему это показалось мне важным.

Осторожно кладу телефонную трубку на место. Ловлю себя на том, что думаю о миссис Уиннерс. Я уже много лет не вспоминала о ней. Она была первым человеком на нашей улице, у кого появился телефон. Телефонный аппарат был красивым и массивным, с деревянной полированной подставкой. Она так гордилась им и всегда становилась у окна, когда «телефонировала», чтобы все могли ее видеть. И если вы проходили мимо, махала рукой и показывала на трубку – разговариваю, мол. Она по малейшему поводу приглашала людей к себе и предлагала воспользоваться аппаратом, и я была удивлена тому, как много всего миссис Уиннерс могла выяснить по телефону. Не только новости о ее семье – она постоянно рассказывала о своей кузине из Торки и сестре из Донкастера, – но о жизни в городе, соседях, о войне. Казалось, что по телефону можно узнать все, и я всегда задумывалась о том, с кем она беседовала и как она только запоминает всю эту информацию. Иногда я приходила домой из школы и заставала ее на кухне вместе с мамой. Они пили чай и обменивались сплетнями, а я сидела рядом и слушала, снова и снова наполняя по маминой просьбе их чашки.

Я откладываю в сторону мои записи и завариваю себе чай. Я делаю это не очень часто, потому что чай нередко бывает коварен. Но на этот раз я помню, что надо сделать: сперва подогреть воду, а потом бросить в фарфоровый заварочный чайник три ложки заварки. Поскольку чай предназначен мне одной, я уношу его в гостиную и ставлю на кофейный столик, затем грею о чайник ладони. Пар поднимается вверх и касается моего подбородка. Ощущение это ни с чем не сравнимое, до боли знакомое, но я забыла, с чем оно связано. Пытаюсь не двигаться, надеясь вспомнить, но на память мне приходит лишь то, как отец кидает что-то в стоящий снаружи мусорный бак.

Я принесла в гостиную стеганый чехольчик для заварочного чайника. Его мне подарила Элизабет, но я им никогда не пользовалась. Он кажется мне уродливым, и я опасаюсь, что клочки ваты из него попадут в чашку. Не хотелось бы пить чай, превратившийся в густое варево из ваты. Стеганый чехольчик самой Элизабет – почти такой же, но я точно помню, что у моей подруги никогда не было в чае ваты.

– Я уже выпила весь избыток ваты, – призналась она как-то раз. – И теперь она застряла где-то в моих внутренних органах.

Я завариваю для нее чай каждый раз, когда прихожу к ней домой, и она напоминает мне о том, как это делается, если я вдруг забуду. По ее словам, для нее это непозволительная роскошь, потому что она слишком слаба и ей самой не удержать в руках даже чайник для заварки. К ней приходит социальная работница и иногда делает ей чай. Но эти работники вечно куда-то торопятся, так что она успевает выпить не больше одной чашки, а налить себе новую после их ухода уже не может. И, конечно, Питер ничего для нее не делает. Просто когда очередной раз навещает ее, то выкладывает на стол покупки и уходит.

По словам Элизабет, он обычно почти не разговаривает с ней и большую часть времени проводит в другой комнате, в кухне или в теплице. Сын злится на то, что она безвылазно сидит в доме весь день и что просит его с ней побыть. А недавно Элизабет сообщила мне еще кое о чем. Она пожаловалась, что Питер говорит ей неправду. В доме начали пропадать вещи, и он стал ей лгать. Жаль, что я не запомнила подробностей. Снова перебираю свои записки.