Грех - Евгений Козловский

— Убедились? — победно обернулась к спутникам староста. — Я зря не скажу!

В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою — и снова через зеркало — нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупа рубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку на одном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:

— Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени — Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, а иродов дворец…

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… — перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинка из наиболее популярного китчевого романа века.

— Ого! — оборачивается Сергей.

— А то! — отвечает она.

И оба хохочут.

— А хочешь на Голгофу? — спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.

— В каком это смысле?

— В экскурсионном, в экскурсионном, — успокаивает тот.

— В экскурсионном — хочу.

Не то что б обнявшись — атмосфера храма, особенно храма на Голгофе, от объятий удерживает — но все-таки ни на минуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинка с Сергеем из уголка, от стеночки, как обступила не большая, человек из восьми, по говору — хохляцкая — делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куда некогда было установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.

— Чего это они? — любопытствует Нинка.

— Есть такое суеверие, — поясняет Сергей, — будто только праведник может сунуть туда руку безнаказанно.

— Как интересно! — вспыхивает у Нинки глаз, и, едва хохлы, из которых никто так и не решился на эксперимент, покидают зал, Нинка бросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку на всю глубину.

Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая удара молнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинка глядит на расстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.

— Пошли! — резко срывается Сергей в направлении выхода. — Чушь собачья! Смешно!..

Бородатый человек лет сорока пяти сидел напротив наших героев за столиком кафе, вынесенным на улицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:

— Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще — в Израиле. Тут в воздухе разлита не то что бы, знаете, ненависть — нелюбовь. Да и чисто прагматически: война, взрывы… И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монаха убили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, а Париж!.. Монмартр… Монпарнас… А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человека усталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество — так уж трагически получилось — пришлось на Москву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когда молод, и Москва — Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самый… удобный… самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А на воскресенье — в Гринвич: «Кати Сарк», жонглеры… Увы, увы, увы!.. Так… что же еще? Италия — это все равно, что Армения, но вот! есть — на любителя — сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбург…

— Гамбург? — вставила вдруг, переспросила Нинка. — Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, на Риппер-бан, за меня дали бы максимум двести марок. Риппер-бан — это что?

— Вроде Сен-Дени в Париже, — отозвался всезнающий соотечественник, — вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо куда скромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, на Риппер-бан не попадают. В худшем случае…

— Отто? — с некоторым замедлением осведомился Сергей.

— Отто не Отто, — кокетливо отмахнулась Нинка.

— Вон оно что! — Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. — Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно — ты ж у нас девушка честная!

Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.

— Нет, любимый, — ответила Нинка с волевым смирением. — Не наняли. Я — сама.

— Сама?! Как же! Парикмахерша! Откуда ты деньги такие взяла?!

— Деньги?! — входила Нинка в уже знакомый нам азарт. — На нашей Риппер-бан заработала: у «Националя»! Смотрел «Интердевочку»? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!

— А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. На три месяца, на полгода. Потом и продляют. Идете в посольство… — попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.

— Ф-фавён! — бросила Нинка Сергею.

— Любопытное словцо! — заметил бородач. — От «фвна», что ли?

— От «козла», — вежливо и холодно пояснила Нинка и встала, пошла: быстро, не оглядываясь.

— Догоняй, дурень! — присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:

— Нина! Нина же!

В сущности, это была еще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, на пляже, на берегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинка и белый, как сметана, Сергей.

Нинка лепила из песка замок.

— Я никогда в жизни не бывала на море…

— А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуф… Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.

— С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б она меня послала, сказала б я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался? — Нинка чувствовала тень вины за тот разговор, то согласие на дачной веранде в Комарово — тем активнее оправдывалась.

— Да ну их к черту! — у Сергея был свой пунктик. — Убьют — и пускай…

— Хочешь оставить меня вдовою?

— Собираешься замуж?

— А возьмешь?

— Догонишь — возьму! — и Сергей сорвался с места, побежал по песку, зашлепал, взрывая мелкую прибрежную воду, обращая ее в веера бриллиантов.

Нинка — за ним: догнала, повисла на шее:

— Теперь не отвертишься!

— Так что: в Гамбург?

— Как скажешь! Берешь замуж — отвечай за двоих!

Они ожидали рейса на Гамбург, а через две стойки проходила регистрацию отбывающая в Москву группа знакомых нам паломников.

— П-попы вонючие! — сказала Нинка. — Мало, что содрали впятеро — отказались вернуть деньги и за гостиницу, и за обратный билет.

— Сколько у нас осталось? — осведомился Сергей, которого чуть-чуть, самую малость, покоробили нинкины «попы».

Нинку тоже покоробило: это вот «у нас», но она лучше, чем Сергей, подавила нехорошее чувство и спокойно ответила:

— Три восемьсот.

— Не так мало, — нерасчетливо выказал Сергей довольно легкомысленный оптимизм.

— Не так много, — возразила Нинка и вспомнила дьявольский аукцион в бизнес-клубе, хрустальные глаза крутого-молодого, следующие — пока не удалось сбежать — сумасшедшие сутки…

Радио объявило посадку в самолет, следующий до Гамбурга.

— Наш, — пояснил чувствующий себя слегка виноватым Сергей и взялся за сумку.

— Я, Сереженька, и к языкам оказалась способною. Уже понимаю сама…

Как бы намекая на скорое похожее нинкино путешествие, сверкающей тушею таял в укрывшем Эльбу вечернем тумане белый, огромный лондонский паром. Да и сам Гамбург, возвышающийся, нависающий над Альтоной, над Нинкою, едва проступал сквозь молочную муть радужными ореолами фонарей, фар, горящих витрин...

По тротуару чистенькой, тихой улицы фешенебельного Бланкенезе, возле трехэтажного особняка со стеклянным лифтом и крохотным парком вокруг, напустив на себя по возможности независимый вид, взад-вперед вышагивал, поджидая выезда Отто, Сергей: не допущенный ли внутрь особо строгим швейцаром, сам ли не пожелавший войти из гордости, из чувства такта или из каких других соображений.

Приподнялись автоматические ворота подземного гаража. Распахнулись въездные. Из недр особняка поплыл сверкающий «мерседес». Сергей стал на дороге.

Отто сидел за рулем сам. Рядом в сафьяне кресла полулежала дама, чей возраст, очевидный вопреки ухищрениям портных и косметологов, давал основания предположить в ней даже и мать Отто. Впрочем, по сумме необъяснимых каких-то признаков, а, может, и по воспоминаниям-отголоскам петербургских разговоров, Сергей решил, что дама — гамбургская, законная, жена.

Увидев расстригу, Отто притормозил, но ни в машину его не пригласил, ни сам не вышел, а лишь нажал на кнопочку, опускающую стекло: не столько, видно, по хамству, сколько стесненный присутствием супруги.