Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

В квартире было душно, на кровати спала баба при включенном телевизоре. Поправил халат на бабе и двинулся дальше.

«Другой бы изнасиловал…» — посетовал сам о себе, потягивая дверь за склизкий веревочный хвост.

Алька как раз вымылась к моему возвращению, гудела феном, отстраненно разглядывая себя в зеркале.

Прямо в ботинках, плашмя уронил себя на широченную кровать. Минуту лежал, глядя в потолок и чувствуя, что Алька посматривает на мое отражение в зеркале.

— Как успехи? — спросила она улыбающимся голосом.

Я достал из сумки блокнот.

Итак, чем мы богаты.

Двенадцать листов мелким почерком, предложения пойти на йух не протоколировались.

«…Сыночек, я тут тринадцатый год живу, и все жильцы у нас одни и те же были весь срок… И дружно жили!.. Кто-то помирал, кто-то рождался, хотя помирали чаще… Кто-то женился… Никого нового сюда не приезжало никогда, никто не подселялся: дом-то сырой, течет весь, и косой на один край… Мы уж и в администрацию писали, и везде… Никто не позарится на такой дом!.. Ты не из администрации, часом? Запиши мое имя… Нет? А чего пишешь? Из газеты? Ну, сфотографируй дом-то, пусть глядят, как живем… Фотоаппарата нет? Ну и не о чем говорить тогда…»

«…Из полиции? Так вы работайте, коль из полиции. Наверняка эти ублюдки из колонии сбежали. Сейчас этих маньяков везде… Проверяли колонии?..»

«…Всякое бывало тут… Федуня папашку молотком забил, сидит щас… Папашка сдурел после того, как ему Федуня черепуху продолбил, — не помнил ничего… Мой пацан соседской бабе нос сломал, бросил табуретом… Моему пацану ее муж ухо надорвал, года три гноилось… Я за то ему… В общем, всякое бывало. А целый подъезд сразу — нет…»

«Так им всем и надо… За что? За то… Надо было с нашего подъезда начать… Мне тут одна баба нравилась из всех. Но она всем нравилась… Кроме баб. Вообще, отстань, у меня дела. Какие? Такие! Иди, а то вдарю сейчас… вот рукой вдарю…»

«…Да, малой, угораздило нас. Я в Афгане воевал, горел в бэтээре, видишь, морда какая паленая? Это ад, парень, когда горит лицо. У нас у всех будут гореть лица… Глаза сгорят… Может, это за меня всех остальных здесь наказали? Мы, бывало, тоже… целый аул зараз… Откроешь дверь — кинул гранату — зашел… Увидел три трупа — вышел… Не слушай ее, тварюгу! Рот закрой, тварюга! Был я в Афгане, был, поняла? Не слушай ее, тварюгу».

«Хорошие все они люди были. Ни про кого плохого не скажу. Что ж это за исчадья такие пришли к нам? Вы не знаете ничего? Что там следствие? Вы думаете, что мы знаем?.. Откуда нам знать!»

«Дед у меня был сапожником, ходил по деревням. Бабка в колхозе. Я сам на машиностроительном. Почти до бригадира дорос. Тогда держали в кулаке. Вши какие были тогда кусачие! Конфету впервые попробовал в школе уже. Капусту ели, и то гнилую. И ничего, в кулаке держали! Сейчас радио послушаешь. Вот, слушал вчера, передавали про этих… Как их, мать их…»

В местной псарне со мной даже разговаривать не стали.

Появился кто-то, по звезде на погоне, шея выбрита так, словно с нее сняли кожу.

«Никакой информации по делу нет. Идет следствие. Ну и что с того, что журналист. Делайте официальный запрос. Никаких комментариев, никаких. До свидания. До свидания!»

Я захлопнул мягкую пасть блокнота, пахнуло чистой бумагой — хороший запах.

За плечом появился другой запах — только что высушенные, но у корней еще сырые волосы. Тоже вкусный. Алька потряхивала свеженадраенной гривой. Показалось, что она сейчас прикусит меня за ухо. Был бы сахар поблизости — покормил бы ее с руки.

— Аль, за что ты меня любишь? — спросил я, спрятав ухо в ладони — наваждение не отпускало.

— Какой женский вопрос… — ответила она вполне добродушно.

— Хм… Действительно, — согласился я.

— Я пошутила, — серьезным голосом сказала Алька. — Женщина этот вопрос задает оттого, что сама себя любит. А ты задаешь оттого, что себя ненавидишь.

Боже мой, Аля, ты умеешь разговаривать, нескладеха моя. Она сама так себя называет — нескладеха.

— Может, мне нравится себя ненавидеть? — осторожно, чтоб не спугнуть ее рассудок, внезапно прилетевший и усевшийся на раскачивающуюся ветку, спросил я.

— Не без этого… Но ты мог бы иначе.

«Только не говори, Аля: „…мог бы иначе жить, когда б был со мной“».

Не сказала.

Птица осталась сидеть на ветке. Ветка качалась.

Разнообразие, что ли, внести в наше бессмысленное путешествие.

— Есть желание покататься на районных автобусах, Аль? — спросил.

— Есть желание, — сказала Алька, хохотнув в своем стиле.

Мысленно, вспомнив свои детские переезды на междугородных автобусах, я изготовился висеть на поручне, придавленный похмельным мужиком с одной стороны, стосорокакилограммовой бабой из коровника в рабочем халате с другой, слушать крики кондуктора и еще ошалевшего от тесноты и духоты ребенка, которого безуспешно увещевает и тискает веснушчатая дебелая девка на задних сиденьях, раздумывая, вытащить ему сиську или не надо.

Но ничего такого: автобус оказался настолько малолюдным, что мы с Алькой залипли в дверях на какое-то время, никак не умея решить, куда все-таки сесть.

— Вперед? Не, не надо, там водитель курит, — Алька.

— Сзади просторно, но там трясет.

Слева какая-то бабка что-то жевала, быстро поглядывая по сторонам; хотелось держаться от нее подальше.

Справа уже сидела молодая пара: дебил в грязных спортивных штанах, неустанно харкавший на пол себе под ноги и громко матерившийся в промежутках между соплевыделением, и его подруга с завитой челкой и огромной задницей.

Сели все-таки впереди, чтоб никого не видеть.

Автобус криво и болезненно переваливался на взгорках и поворотах, как будто нес по неудобной корзине в каждой руке.

До столицы было часов десять муторного хода. Водитель курил, парень харкал, бабка ела, девка сидела на жопе. Один я думал.

Всё пытался увязать воедино недоростков в лаборатории, Филипченко, подъезд в Велемире. Все осыпа́лось, только тронь.

Алька купила семечек и грызла в кулак — она любила. Вполне вписалась в пассажирскую компанию.

Ее рукам, белым пальцам с отличным маникюром, все это странно шло — черная и мокрая шелуха. Одна повисла на губе, Аля осторожно сняла ее ноготком — шелуха сразу пересела с губы, как ручная.

— Станция Княжое! — неожиданно крикнул водитель.

Я вдруг вспомнил Оксану с Ярского и ее сына… Он в Княжом у нее! Не в этом ли?

— Выходим! — позвал Алю, вскочив с места.

Алю с белым подсолнечным семенем во рту долго уговаривать не пришлось — она всегда была готова.

Бабка поехала дальше, а парень с девкой выпрыгнули за нами.

Некоторое время смотрел им вслед. Девкин зад пышно и не в такт ходьбе раскачивался; у харкотного парня, напротив, ягодиц не было вовсе — как будто две тонкие ноги сразу переходили в живот, в ребра, в его туберкулезную грудную клетку.

— Писать хочу, — сказала Алька шепотом, чуть суживая хулиганистые глаза, как будто собиралась сделать что-то задорное и необычное.

Она дождалась, пока пара чуть отошла, и поспешно пристроилась за остановкой. Я с усилием отвернулся, чтоб не смотреть.

Вернулась полегчавшая, легко постукивая себя по бедрам.

Ближние дома были раскиданы кое-как, словно шла корова и из нее высыпало: шлёп туда, шлёп суда, и вот еще разок. Смотри не наступи, Аль.

Несмотря на то что от дороги с мелко порубленным асфальтом было видно всего несколько дворов, деревня, нырнув с холма вниз, оказалась немалой. Миновав первые избы, выйдя на взгорок, мы увидели расходящиеся, как рачьи клешни, в разные стороны улицы.

Дороги были сухи, деревня походила на пережаренный пирог. И пахла кислой жженой капустой.

Показалось, что сквозь раскрытые окна одного из домов кто-то переговаривается. Мы тронулись туда.

— Подожди здесь, а то вдруг собака, — попросил я Альку, потянул на себя калитку и, приоткрыв ее, стоял не двигаясь.

Почему-то представилось, что сейчас выбежит навстречу крепкий, черноволосый, весь в меня, пацан.

Никто не выбежал, и я прошел во двор, побродил, пугаясь возможного пса, но даже курица не пришла посмотреть на меня.

Постучал в окно, приник к стеклу. Когда взгляд попривык, увидел, что дом пуст и брошен, — съехавшая со стола клеенка, подбоченившаяся кружка с печальной миской лежат на полу, пыльный иконостас в две бумажные иконы, распружинившаяся кровать — всё о том говорило.

— Пойдем туда, — позвал Альку.

Открыли дверь, пахнуло скучным и душным запустеньем — наподобие того, что в мае обнаруживается меж зимних окон, — в такой тоске даже пауки не живут.

— А давай сюда переедем, — предложил Альке. — Корову заведем.

Сказал мечтательно и почему-то посмотрел на Алю оценивающе.

— …Козла, — в тон мне продолжила Алька и тоже посмотрела на меня со значением.