Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

одну точку.

— Да что ж я про себя, да про себя? Вы-то как выжили? Где вы находились, когда бомбили наш дом?

РАССКАЗ БАБУНИ

— Ну, шо тебе сказать? — Бабуня задумалась, громко вздохнула, — Когда вы уехали работать у той Кировоград, хто ж знал, шо будеть война! Ты ж помнишь, Ветуня только научилась ходить. Я, слава богу, была в отпуске. Собиралась поехать до брата в Овидиополь. Там же ж у него своё хозяйство, пасека. Думала, шо хорошо отдохнём, и скоро вы приедете в отпуск. Решила пойти на Привоз купить продуктов на дорогу та гостинцев для брата. Ветуню хотела оставить на соседку, ну Галя, помнишь, справа от нашей квартиры. Пришла до неё, прошу, шоб посидела с Ветуней, пока я сбегаю на Привоз. А она в панике руками на меня трясёть:

— Та какой там Привоз! Ты шо, не знаешь? Немцы напали на нашу страну.

— Как напали? — спрашиваю, — Какие ещё немцы?

— Та Германия объявила нам войну сегодня в четыре утра. Ты шо, радио не слухаешь? У полдень и объявили…

— А я ж его по утрам нэ включаю, шоб дитё не разбудить. Ну и шо теперь?

— Шо, шо? Тикать надо. Ты подывысь, шо делается на улице. Уже все евреи поехали целыми мишпухами та з бебехами на вокзал. Усе двойки трещать по швам. А они не дураки, они всё знають наперод. Нэ знаю, как ты доедешь на двойке до Привоза…

— Вот так я узнала, Лидочка, шо началася война. Многие, конечно, были в панике, уезжали. Кто к родственникам, кто ещё куда, не знаю. Целыми производствами вакуировались. А нам куды? Я в порт, на работу побежала. Був бы живой твой батько, он бы всё решил. На фронт его б не взяли из-за того менингита. Дурень такой, царство ему небесное, выбегал потный на палубу с кочегарки проветриться. Вот и проветрился на той свет. Так вот, Лидонька — в порт нэ пробраться. Народ стояв по всему Таможенному спуску до самой Пушкинской. С вещами, с дитями. Усих пытаю, шо воно и як. Нихто ничого нэ знае. Один какой-то мужик бигав по очереди и спрашивал, у кого есть пьять тысяч. Мол, можно дать взятку за пропуск на судно, шо вечером отчалить у Крым. Растерялася жутко. Ехать до брата в Овидиополь, чи не ехать? А тут же всех вакуирують. Главный ужас был, шо мы ничего не знали про вас. Слухи были усякие. А когда уже стали бомбить нас, ну то есть Одессу, всё думаю, конец нам пришёл. Усех мужчин призвали на фронт. Шо делать, с кем советоваться? Кажный за себя. Побежала на Привоз искать Василя, твоего батьки друга, цыгана этого. Он же ж всегда шлялся по Привозу, по своим биндюжным делам. Нашла сразу. Так он мне говорит: — "Ты, Домка, собирайся с дитём, та я вас у катакомбах спрячу, бо если немцы займуть Одессу, то вам не жисть. Твой Петро был же ж коммунистом, а немцы — усе капиталисты. Коммунистов под расстрел. Ты жена коммуниста". "А как они знають, хто коммунист?" — спрашиваю. " Та мало сволочей? Донесуть, шоб свою шкуру спасти". Ну и нагнал он на меня страху. Решила с ним договориться, шоб идти в катакомбы. Вообще слухи ходили, шо война очень скоро кончится. Думаю, ничого, это не надовго, в революцию сколько пережили, потом голод этот проклятущий, а продолжаем жить. Вася сказав, шоб была готова завтра с утра. Шоб барахла багато нэ брала, самое необходимое на первое время. Ну и поплэндалась я додому, ноги подкашиваются, сердце стучить, як молоток, слёзы глотаю. Та не за себя, а за дытынку, за Ветуньку. Вона ж така малэсэнька, ничого нэ понимает. Она только-только заснула, когда я побежала Васю шукать. Пришла, она ещё не проснулась, слава богу. Стала собираться, всё из рук падает. Засунула у мешок нашу перину, вот эту, на которой ты сидишь, вот это одеяло, пару простыней, себе кое-что на смену, а главное — детские вещи. Пару мисок засунула в одеяло, казанок, две кружки. Сахар, соль, подсолнечное масло, гречка, рис. Вот кажись и усё. А, нет. Взяла ещё альбом с фотографиями и батькину финку японскую. Вот этот будильник. И знаешь, Лидочка, не утерпела, взяла ещё батькину флотскую складную тубаретку. Как она мне пригодилась! А помнишь, Петро перед смертью всегда хотел посидеть на ней? Так я ж её сохранила, он вона стоить в углу. Ну и ещё все документы за пазуху засунула. Вася приехал часов в пять утра. Стукае. А я ж даже не задремала. Всё думала, як хату оставить. Спустились у двор. А там стоить Васькина, ну помнишь, ота двуколка з битюгом. Он на ней до войны носился, як скаженный по городу. Ветуня сперва хныкала спросонку, а як побачила того битюга, то й замовкла. Васька впорый мужик — усё аккуратно поместил. А я хату запэрла, перекрестила, и мы поехали в катакомбы, на край города. Когда приехали на место, Васька сказав, шоб мы пока сидели в двуколке, а сам стал тягать наши вещи. Там такой крутой спуск до моря и тропочка совсем незаметная. Этот спуск весь зарос бурьяном и колючим диким барбарисом. Сверху видно, шо место безлюдное, ни одной хатки, и даже ни одной шаланды нема, ни на берегу, ни в море. Потом Вася повёл и нас по тропочке до входа в катакомбы. Это такая дырка в скале, як пещера. Примерно в середине обрыва, шо до верху, шо до низу — почти одинаково. У входа на камне сидела молодая женщина с грудным ребёнком, баюкала. А наши пожитки лежали рядом с ней. Вася спросил её про какого-то Мишу. Она ответила, шо тот сейчас подойдёт. И действительно, скоро из пещеры вышел хромой мужчина, пожилой, в сером костюме. Вася сказав ему, шо я жена Петра Тимоша с внучкой. Тот улыбнулся мне и сказав, шо с Петром он ходил в кругосветку на "Трансбалте". Вася стал прощаться с нами. Если шо нужно будеть, то связь через Михаила. И сиганув у верх по тропке с песней. Ты ж наверно помнишь, Лидочка, как они с батьком гарно пели на два голоса?

— Ещё бы! — ответила мама, — Василий же заставлял меня подпевать им. Помнишь их любимую — «Раскинулось