На дальних рубежах - Мельников Геннадий Иванович

Воле грозной подчиняясь Государя своего. Должен дом родной покинуть я, Чтобы Родину охранять, —

стихом из Манъёсю сказали мне. Они еще добавили, что эта высокая честь оказана не только мне одному. Она оказана многим высокородным самураям, доказавшим своей воинской службой верность стране Ямато. Они сказали, что император не гневается на Сайго, наоборот, он высоко ценит его верность и одобряет его лозунги; и воины Сайго, прежде офицеры императорской гвардии, по-прежнему являются его личными вассалами.

— Но у тебя возникли сомнения в искренности твоих судей? Ты считаешь их слова не более чем хитрой уловкой, ты подозреваешь своих бывших врагов в отточенном коварстве, в стремлении освободиться от тебя, ближайшего соратника Сайго, и тебе подобных, чтобы не бояться повторения мятежа? Ты думаешь, что они отсылают тебя за пределы страны Ямато потому, что боятся казнить, ведь это вызвало бы вспышку ярости у многих самураев? Ты не веришь им?

— Да, Андо-доно, примерно так. И в то же время я задумался, смогу ли я, находясь в чужой стране, в чужом окружении, строя добрые отношения с людьми, живя рядом с ними, прибегая часто к их помощи и услугам, и оказывая сам им посильную помощь. Должен ли я одновременно питать к ним ненависть, высматривать уязвимые их места, готовить им ловушки, желать им страданий и гибели? Да и смогу ли я? Ведь все это расходится с кодексом Бусидо, нашими представлениями о чести.

— Да, Андо-доно, я запомню твои слова…

— И на прощанье, если ты из Фудзивара, то тебе интересно бы знать и хранить в душе стихи из Манъёсю{19}, соответствующие твоему случаю:

Кристально дно в воде, Сверкающей как пламень, Что блеском фудзи{20} лепестков озарена, И оттого водой покрытый камень Блестит как жемчуг дорогой!

ПЕРВОПОСЕЛЕНЦЫ. ОХОТА НА МЕДВЕДЯ

Во Владивосток пароход «Кострома» пришел в конце апреля месяца. Во время плавания на пароходе вспыхнула эпидемия кори, от которой умер ребенок, поэтому всех пассажиров с детьми переселили в карантинные бараки на мысе Шкота и держали там под охраной вооруженных солдат, чтобы хворь не распространилась по городу. Еще через две недели Степан принес из переселенческого управления бумагу, которая определила им место для поселения в деревне Ивановке.

На пароходике «Новик», недавно купленном местным купцом Шевелевым в Англии и совершавшим свой первый рейс, они добрались до устья недалекой реки Суйфун, вдоволь налюбовавшись прекрасными видами Амурского залива, и в поселке Рыбачьем пересели на пароходик «Пионер». В сравнении с большущим пароходищем «Кострома» эти суденышки кроме как пароходиками и назвать было нельзя.

После недавних проливных дождей Суйфун вздулся, нес в море массу коричнево-желтой воды, и по этому половодью пароходику удалось добраться до самого Никольского — крупного села, откуда переселенцы разъезжались едва ли не по всей Южно-Уссурийской округе. Сторговавшись на базаре за пару низкорослых, но крепеньких маньчжурских волов и скрипучую телегу, они загрузили на нее свой жалкий скарб и — цоб-цобе — отправились к месту нового жительства. По узенькой до крайности лесной дороге, скорее тропе, утопая по чеки колес в грязи, тяжело наваливаясь грудью, подталкивая телегу, тащились они к месту заселения, уже проклиная тот день, когда совместно решились ехать.

— Ох уж и дичь! — охал Степан, и ему вторили жена Мария, сыновья Андрей, Арсений и Афанасий.

И впрямь, проселок тонкой ниточкой едва пробивался сквозь вековую дремучую тайгу. Грозно шумели кронами над головами высоченные деревья, толстые их корни, обильные густые кустарники и необыкновенной высоты травы оплетали землю, преграждали путь, и уже страшно было вообразить, что придется им еще и пилить, рубить, вывозить лес, раскорчевывать, выжигать и выдирать пни и корни, уничтожать сорные травы, испокон веков хозяйничающие здесь.

У страха глаза велики, и Мария уже подвывала от подступившего ужаса. Но Степан, тоже поперву опешивший, начал прикидывать, как быть дальше. Уж если втравил семью в такой дальний переезд, через восемь морей трех океанов, наобещал им на новом месте жизнь безбедную, нарисовал перед ними картины бескрайних пустующих просторов, тучных земель и строевого леса, то не дозволяй терять веру, настраивай на труд. Он по собственному опыту знал: глаза боятся, а руки делают… И начал Степан исподволь, потихонечку ободрять сыновей и Марию.

— Смотри, Мария, какие деревья — высокие, ровнехонькие. Вот приедем на место, напилим лесу, вывезем, годик дадим просохнуть, да и дом поставим.

— И стайку, — оглядев подступившие к дороге могучие кедры, робко напомнила Мария.

— И стайку, и сараюшку, и сеновал, и амбар… — разгорячился Степан, и сыновья, податливые к душевному настроению бати, воспрянули духом.

— А я построю большую конуру, чтобы там жили сразу две собаки, и буду с ними на охоту ходить, — радостно закричал младший, Афанасий.

— Травы-то какие, — продолжал Степан. — Накосим, высушим и корову, и вторую, и третью заведем.

— Козу бы купить сперва, — охладила его мечтания Мария, — чай забелить.

Недалеко, камнем добросить, из лесу выпрыгнула и перед ними застыла стройная, на высоких тонких ножках зверушка с маленькими рожками на голове и без робости принялась разглядывать их блестящими выпуклыми глазами, задирая точеную головку, словно принюхиваясь к будущим соседям.

— Ой, кто это? — забоялась Мария.

— Вот коза и прибежала, услышала, небось, что ты ее позвала. Сыновья, успевшие за месяц с лишком жизни в Приморье по своим мальчишечьим каналам многое разузнать о тайге, охоте и рыбной ловле, сразу бурно вмешались в разговор.

— Нет, батя, это олень-цветок!

— Нет, не олень, у него по бокам белые пятна. Это кабарожка!

— Или изюбрь, сохатый!

— Ты и сказал, изюбрь с быка ростом и рога у него, как корни от дерева.

Сошлись на том, что это была кабарожка.

— Охота, видать, здесь знатная, ели-пали, если зверь сам прямо на человека бежит, — предположил Степан.

— Ух, и зверья здесь, — хором, перебивая друг друга, спешили выплеснуть обширные свои познания сыновья. — И медведи, и изюбры, и олени, и кабаны, и косуля, и барсуки, и еноты, белки, выдра в речках, дикие козы и кабарги…

— И тигры полосатые, кусучие, — испуганно-счастливо дополнил Афанасий, младший, любимый, двенадцатилетний сын. Мария с тревогой огляделась, но дальше как рукой подать сквозь густые заросли ничего не было видно.

— Не бойся, Мария, он вола скушает и уйдет к себе домой картошку окучивать, — подтрунивал Степан, и от веселого гомона и громких восклицаний стало легче толкать телегу, и волы зашагали поживее, отмахиваясь чахлыми кисточками хвостов от висевшей над ними тучи слепней.

Афанасий сломал густую ветку и пошел помогать волам отбиваться от изнуряющих кровопивцев.

— Вола нельзя, нам и землю пахать, и лес возить, никак нельзя, — не соглашалась Мария.

— Тогда, кроме тебя, и некого, — пошутил Степан и тут же ощутил увесистый шлепок по спине.

— …комарика… — пояснила Мария.

И тревога перед неизведанным исчезла, уступила место тысячам повседневных мелких забот и волнений, из которых и складывается жизнь.

***

Основанная в восемьдесят третьем году между двух мелких речушек Лубянки и Ивановки, правых притоков реки Лефу, деревушка Ивановка представляла собой два десятка вольно разбросанных русских изб, тяготеющих к реке, да такого же количества корейских фанз, окруженных огородами.