Убийство Халланда - Пиа Юль

Санитар покатил его, не глядя в мою сторону. Я держала Халланда за руку, она была влажная и холодная, я не знала, сжать ли мне ее или поцеловать его в лоб, говорить с ним в присутствии этого санитара я не могла. Тогда я просто пожала его руку.

Мне сообщили, что он очнулся, но когда я вошла к нему, он лежал все так же; я села на стул и принялась ждать. Он хрипло дышал. В окно светило солнце, меня разморило и потянуло в сон. И вдруг он произнес, не поворачивая головы, не открывая глаз:

«Анестезиолог сказал: „Куда бы тебе хотелось? Где ты был счастлив?“ Я не задумываясь ответил: „В автобусе“. Тут все они рассмеялись, а он и говорит: „Ну, значит, поедешь сейчас в автобусе!?“»

Сначала я ничего не сказала. Подумала, он еще не вполне очнулся. Мы не так уж много ездили вместе в автобусе, может, даже он не имел в виду этот автобус.

— Ну и как ты, поехал в автобусе? — спросила я наконец.

Он кивнул и посмотрел на меня.

— Я тотчас же там очутился, на заднем сиденье. Ты тоже там была. Ты положила голову мне на колени.

О, я любила Халланда. Именно в тот момент. Ведь оно все повторилось.

17

Я погляжу, вы ведете двойную жизнь.

За это надобно приплатить.

Гадалка

Я встала, приготовясь идти за гробом, и опустила голову, чтобы ни с кем не здороваться. С опущенной головой было трудно понять, что творится, но, судя по всему, Брандт отсутствовал — он на меня сердился? ему было неловко? — поэтому возле гроба произошло замешательство. Но вот ему нашли замену, этим занялся пастор и все уладил, я разглядывала чужие ноги, не двигаясь с места, в ожидании, когда можно будет отойти от церковной скамьи. Сама я нести гроб не хотела, боялась сорваться, сломаться, однако все обошлось, я не сломалась, бедро побаливало, а так я была цела. Пернилла стояла ко мне вплотную — пусть ее. Послышались щелчки, точно кто-то фотографировал, но я упорно не поднимала глаз. Мы пропели «Чуден мир дольний»,[22] бросить в могилу мне было нечего, едва все закончилось, я крепко ухватила Перниллу за руку и, не оборачиваясь, повела к калитке, выходящей на площадь. Позади раздался чей-то голос, может быть Ингер, но я не остановилась.

— Твои вещи все с тобой? — спросила я.

— Да, ой! — Она, семеня, споткнулась.

— Я отвезу тебя домой!

— Прямо сейчас?

— Да.

— Прямо до дому?

— Да.

Я полностью игнорировала ее присутствие, иначе бы я никогда не доехала до Копенгагена. Включив радио, я выбрала самый убогий, по моим меркам, канал и во все горло подпевала, даже если это были незнакомые песни. Пернилла вжалась в сиденье, ну а по-моему, я вела машину как бог. На шоссе я уже не пела, а орала, по-другому нельзя было.

— Тебе нужно заправиться, — сказала она.

Что верно, то верно.

— У тебя есть права? — спросила я.

— Да.

— Тогда после заправки поведешь ты.

Она могла рулить и разговаривать одновременно, а еще у нее была та особая манера смотреть в боковое зеркальце, которая всегда меня восхищала.

— Я думала, — сказала она, поправляя зеркальце заднего вида, — что после похорон полагается кофепитие.

— После этих — нет.

— Однажды я была на похоронах, после которых было кофепитие, — сообщила она. — Люди вставали и рассказывали об умершем, это было потрясающе.

— И что ты собиралась рассказать о Халланде? — поинтересовалась я.

— Я не собиралась рассказывать, но с тех пор как он умер, я много думала, и вот о чем. Когда я забеременела, я стала немножко неуравновешенной. Я сказала, что не хочу его больше видеть. Чтоб он забрал свои вещи. Он заплакал.

Халланд никогда не плакал.

Такого никогда не было. Ни единой слезинки на глазах, ни единого всхлипа, ну разве что слегка дрогнет голос, потом глубокий вздох — и прошло.

— Мне до того стыдно, что я хотела его выставить, на самом деле я этого не хотела, просто все было до того запутанно, мне хотелось создать для моего ребенка идеальные условия.

— Но ты же не можешь оплачивать квартиру без денег за ту комнату, ты же сама говорила.

— Да. Но ведь все осталось как есть. Я не знала, как быть, ну да все утряслось.

Халланд никогда не плакал. Я ей не верила.

— Если бы Халланд съехал, то у тебя были бы идеальные условия?

— Говорю тебе, я не знала, как быть!

— Предположим.

Для одной эта квартира была велика, так что легко было понять, почему она сдала комнату. Она сразу же бросилась в туалет, оставив меня ждать в длинном коридоре.

— А ключ вообще-то у тебя есть? — прокричала она оттуда.

— Да, вообще-то последнее время я всегда ношу этот проклятый ключ при себе, — пробормотала я, вынимая его из кармана. И крикнула: — Где это?

— Первая дверь налево, та, что закрыта!

Подойдя, она встала сзади, видно, намереваясь войти со мной. Я обернулась:

— Если надо будет, я тебя позову!

— Вон как! — Она фыркнула. — Ну ладно. Ты хочешь чего-нибудь выпить?

— У тебя есть шнапс? Мы же не выпили за упокой.

— Шнапс?

— Или виски, или… что-нибудь крепкое, всего одну рюмку.

— Я погляжу… — сказала она и ушла в глубь квартиры.

Я вставила ключ в замочную скважину, вошла и закрыла за собой дверь.

В простенке между окнами висел киноплакат к Le Retour de Martin Guerre.[23] Я в изумлении присела на кровать.

— Знаешь что? По-моему, это не смешно! — заметила я Жерару Депардье. Он ничего не ответил.

Дома у Халланда висело на стене несколько старых репродукций и пара фотографий. Этот же плакат был такой огромный, казалось, комната вот-вот накренится. Кровать узкая, аскетичная, уголки белого покрывала аккуратно расправлены, сверху большая подушка. Письменный стол, на нем его ноутбук, открытый, с черным экраном. Преглубокий книжный шкаф, где книги поставлены не ровно в ряд, а сложены стопками, на полках, кроме того, бумажные залежи. На полу — три картонные коробки с откинутыми створками. Такое впечатление, что туда без разбору свалили груду бумаг. Напольная вешалка, на плечиках — пиджак и две белые рубашки.

— Халланд? — проговорила я.

— У меня действительно осталось немножко шнапса! — сказала, входя с бутылкой и рюмкой, Пернилла.

— Вон! — закричала я. — Я не хочу шнапса… сделай кофе! Если у тебя есть приличный кофе!

— Из-ви-ни! — сказала она и вышла, не прикрыв дверь.

Когда Халланд приезжал сюда, была ли дверь вот так вот приоткрыта, чтобы его жизнь могла просачиваться в ее жизнь, а ее жизнь — в его?

— О! — произнесла я.

Я сидела, будучи не в состоянии подняться, сидела и смотрела на картонные коробки, безо всякого любопытства, но с чувством большой усталости. Зачем я здесь? Какой в этом смысл? Надо ли снести все это в машину? Мне совсем не улыбалось забирать это домой. Сумей я встать, хорошо бы заняться бумагами, разобрать их и выбросить. Я забыла выработать план.

— Пернилла! — позвала я. Она тотчас же появилась в дверях. — Ты знаешь, что это за бумаги?

Она огляделась:

— Здесь обычно всегда был порядок. Те вон коробки — новые. Наверное, это имеет отношение к работе?

— Если я заплачу за комнату, ничего, если все это еще немного у тебя постоит?

— Чем дольше ты будешь платить, — сказала она, — тем меньше у меня будет забот! Тебе помочь?

— Помочь в чем? — Я уставилась на бумажные залежи.

— Разве это не нужно рассортировать? — Она стояла, расставив ноги.

— Но мы же не знаем, что там!

Может, мне следовало спросить ее, не Халланд ли отец этого ребенка? Нет, нет и нет. Я не хотела ни о чем спрашивать — и ровным счетом ничего не узнала. Почему Халланд должен быть отцом какого-то ребенка, это невозможно, тогда почему же я так подумала, я вовсе так не думала, и Пернилла этого вовсе не утверждала, почему я разозлилась, на кого я разозлилась, на Халланда? На что это похоже — повесить плакат к фильму о бесстыднейшем, дерзком, пожалуй, величайшем обмане, какого не знал еще мир! Пускай и счастливом обмане. Он, Халланд, так часто мне об этом фильме рассказывал, он обожал его, я разок на него сходила, ради Халланда, а сам он видел его, наверно, раз сто, — в чем тут дело? Думал ли он когда-нибудь, что в один прекрасный день я буду сидеть вот на этой кровати, не в силах встать, с горечью глядя на французского киноактера?

Пернилла подошла, грузно опустилась на колени возле ближней коробки, приподняла осторожно верхние листы и конверты. Я закрыла глаза, прислушалась. Это были звуки с улицы, шум машин в дождливую погоду, автобусов, которые останавливались и ехали дальше, под эти звуки спал Халланд. А можно ли так писать — подобно звукам города, что вторгаются к тебе в дом? Я думала, он шел в гостиницу, когда ему случалось заночевать в Копенгагене, хотя в этом редко возникала необходимость, ведь мы жили не так уж и далеко. Его жизнь в провинциальных гостиницах — я о ней знала, я слыхала о ней, но вот это?