Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы - Станислав Виткевич

Б а л а н д а ш е к (уперев руки в боки). И что же, господин Сераскер Банта? И что же?

Т е ф у а н. А то, что ваша галерея — вплоть до импрессионистов — будет секвестрована, рассортирована и приговорена к уничтожению. Пока только это. Потом будем сортировать дальше. Я знаю, вы любите новые направления. Но ради блага человечества вам придется от них отречься.

Б а л а н д а ш е к. Человечество само выбирает себе пророков — а не шутов, которые пользуются ослеплением рядовых партийцев и дурацкими сварами партийных бонз.

Т е ф у а н. Вы не верите в существование тайного правительства? Однако вчера вы выставили меня за дверь. И за это вас настигнет неотвратимое возмездие.

 

При этих словах лакеи поднимают портьеру на двери бального зала и в гостиную входят: П р о т р у д а  Б а л л а ф р е с к о  и  Г а л л ю ц и н а  Б л я й х е р т. За ними  т р о е  С е к р е т а р е й. С о л о м о н  П р а н г е р  с супругой под руку, крепко стиснув ее под мышкой, как сверток. В зубах у него изгрызанная сигара. Далее полковник  А б л о п у т о. Одновременно в левую дверь входит  Г л и н т в у с ь  К р о т о в и ч к а  с двумя  Ж а н д а р м а м и. Глинтвусь одет в гражданское.

 

Г л и н т в у с ь  К р о т о в и ч к а (кричит). Готовьсь! Целься!

 

Жандармы от двери целятся в Баландашека.

 

Б а л а н д а ш е к (оглядевшись по сторонам). Прикажи этим громилам опустить оружие.

 

Всей компании.

 

Кто бы вы ни были: разбойники или представители некой уполномоченной шайки, говорить мы будем à l’amiable[7]. «Я человек покладистый и не люблю ссориться», — сказал Израэль Хэндс и метким выстрелом в ухо уложил О’Брайена на месте.

А б л о п у т о (пока Глинтвусь выталкивает за дверь целящихся жандармов, так и не скомандовав им «отставить», Аблопуто наблюдает эту сцену). Ну, естественно — канцелярское воспитание. Понятия не имеет о команде. (Баландашеку.) Но вернемся к сути дела: я Аблопуто — полковник и командир гвардии самого президента.

 

Пожимает Баландашеку руку с неимоверной сердечностью, после чего на мгновенье заглядывает ему в глаза и целует в обе щеки.

 

П р о т р у д а (сквозь face-à-main[8] вплотную разглядывая Спику). Так вот она, знаменитая своим распутством особа, платьями которой я столько раз любовалась на сцене Большого театра.

 

Баландашек, увлекаемый направо Аблопуто и Тефуаном, ведет с ними переговоры у самой двери.

 

С п и к а (вскинувшись от возмущения). Что это за разглядыванья! Я вам не насекомое под микроскопом!

Р о з и к а (после короткой борьбы вырывается из-под мышки у Прангера и бросается к Спике). Мадам, мы с вами коллеги. Я выступала в «Ош-Буда-Варе» в Пеште. Играла в «Моника-Баре» и «Тиволи» в Тимишоаре. Была даже в «Манолеску-Тингеле» в самом Бухаресте. Как давно я мечтаю с вами познакомиться!

С п и к а (медленно поворачиваясь налево). Но, мадам, я артистка. А это, милочка, еще не повод, чтобы считаться коллегой всяких сомнительных дамочек со всей Юго-Восточной Европы.

П р а н г е р (грозно рычит). Не оскорблять мою жену, эй ты там, стервоза тухляцкая.

Б а л а н д а ш е к (вдруг прерывает беседу с Аблопуто, который почти сжимает его в объятиях, и бросается к Спике, встав между ней и Прангером). Спикуся! Умоляю! À l’amiable! Это и вправду  О н и. Они на самом деле существуют и — что еще более удивительно — все они в сборе — моем доме — в доме человека, который не верил не то что в их деятельность, но и в само их существование.

С п и к а. Что ж ты мне врал, будто их нет? Теперь я верю даже в эту адскую комедию дель арте.

 

В правую дверь входит  М а р и а н н а.

 

М а р и а н н а. Я же говорила, говорила. Разве я не говорила! Сейчас увидите, деточки. Вот посмотрите, господин Каликст, как обойдутся с этой вашей мазней, будет совершенно то же самое, что с флорентийскими живописцами и монахами: все свалят в одну кучу и сожгут — вот что они сделают.

Т е ф у а н. Да. Наконец кухарка напомнила нам о наших прямых обязанностях. Послушай, господин Баландашек: наша цель — санация наследия изобразительных искусств, а затем — предотвращение дальнейшего производства, которое есть — лишь упадок, абсолютная деградация.

А б л о п у т о. Так точно — деградация. Отлично сказано, друг мой. Валяй дальше.

Т е ф у а н. Начнем с великолепнейшей частной галереи и с крупнейшего знатока. Все должно произойти по видимости добровольно. Вы должны сделать вид, что пришли к такому убеждению. Надо в зародыше уничтожить кубизм и вообще всякую возможность художественного извращения, а именно: каракулизм, неокаракулизм, автопупофагизм и псевдоинфантилизм... Останутся только вещи, поднимающие дух общественной дисциплины, и те, что могут содействовать использованию национальных ценностей как почвы, как удобрения...

А б л о п у т о. О, вот-вот — удобрения. Превосходно! Господин Баландашек: мы всё исполним единодушно и правильно. А потом будем лучшими друзьями. Не правда ли?

 

Смеется с наслаждением.

 

Т е ф у а н (кончая фразу). ...как удобрения для новых трансформаций самих национальных чувств — трансформаций более гуманных и менее, так сказать, скотских. Мы не мечтаем об упразднении собственности и инициативы частного капитала — эти элементы оказались необходимы. Мы намерены уничтожить само средоточие зла — а таковым является Искусство. Оно — единственная палка в спицах колесницы, везущей человечество к полной автоматизации. Убьем зародыш — и можно спать спокойно.

А б л о п у т о. Да уж. Будем дрыхнуть, как суслики, господин Баландашек. Без снов — как настоящие забарсученные суслики.

Т е ф у а н. Дай мне закончить, Мельхиор. Искусство — это социальное беззаконие. Оно констатирует, подтверждает и даже утверждает ценность индивидуальных, то есть личностных проявлений, не поддающихся учету и потому губительных...

Х р а п о с к ш е ц к и й. Закругляйтесь, господин председатель.

П р о т р у д а. Закругляйся, старый губошлеп.

Т е ф у а н (почтительно кланяясь Протруде). Есть, Ваше Превосходительство. Я рассчитываю на то, что вы поддержите мои слова перед явными манекенами внешнего представительства.

Ф и б р о м а. Насчет президента не беспокойтесь, господин председатель. Госпожа президентша держит его в клещах страшнейшего шантажа. Даже я, пребывая в Австралии, государстве par excellence[9] демократическом, не решался ни на что подобное.

Б е р е н к л о т ц. Даже я — будучи военным атташе в стране Матабелей.

С п и к а. Ну хорошо, а что с театром? Почему вы хотите уничтожить Чистую Форму в живописи, а в театре, где она невозможна, где в нее не верит ни Баландашек, ни я, хотите ее сохранить? Почему?

Т е ф у а н (смешавшись). В театре? Разве мы хотим ее сохранить? Мы? (Овладев собой.) Это совсем иное дело. Обычная мистификация под маской Чистой Формы. Собственно, это, это... (вновь смешавшись) ...сама жизнь, деформированная жизнь. Сперва уничтожить, затем создать. Театр тоже должен быть фактором автоматизации. Через пять лет мы превратим все театры в приюты для отупелых подкидышей.

П р о т р у д а. Зачем ты отвечаешь этой комедиантке? Не оправдывайся, идиот. Так должно быть, и баста. Время уходит!

Т е ф у а н. Итак, я закругляюсь. (Спике.) Согласно приказу президента, спектакль по пьесе «Независимость треугольников» отменяется. Сегодня вы будете заняты в инфернальном фарсе дель арте без названия. Название объявят публике после спектакля. Ха! ха! ха! Кто может знать название комедии дель арте Чистой Формы до того, как она закончится? Ха! ха! ха!

Г а л л ю ц и н а (сурово). Не смейся как ребенок, старый болван. Продолжай.

Т е ф у а н (взяв себя в руки). Будет сам президент в белом мундире союза лакеев и парикмахеров. Я буду краток: все существа — то есть мы, животные и так далее — состоят из других существ. Еще один шажок в направлении механизации — и мы создадим гиперорганизм, новое сообщество, новую Единичную Сущность, а множество таковых создаст новую ассоциацию с другими, возможно, с иных планет...

А б л о п у т о (прерывает его). Да, черт знает, что может случиться. Я всегда говорил, что, собственно, ничего не известно.

Т е ф у а н. Позволь, друг. Таким образом, углубляясь в Бесконечность, мы приходим к понятию Высшего Существа, которое должно являть собой воплощение механизации, предел автоматизма, самый автоматический из всех автоматов. Это наше божество столь же реально, как мы сами — заблудшие, не автоматизированные существа. Не сущности, а скорее — их суррогаты. Вот к чему мы стремимся, и ничто нас не остановит. Это теория — а теперь практика!