Игра в метаморфозы - Миньер Бернар

Саломон отпер замок входной двери.

Любой, кто входил в эту квартиру, сразу ощущал себя в окружении книг. Книги сплошь покрывали стены коридора, трех гостиных и спальни; книжные полки были оборудованы даже над дверями. Книги с темными кожаными корешками тускло поблескивали в полумраке золотом обрезов и названий, а более светлые корешки пожелтели от времени. Поэзия, философия, театр, книги по искусству. Кроме того, здесь стояли 193 романа и 158 повестей Сименона, 66 романов Агаты Кристи и 17 знаменитых приключенческих романов Мануэля Васкеса Монтальбана[14] о гастрономе и детективе Пепе Карвальо. Плюс десять томов его «Карвальо – гастронома»[15] вместе с «Безнравственными рецептами».

Саломон зажег лампу под абажуром, стоявшую на круглом одноногом столике. Сняв ботинки, влез в домашние шлепанцы и вошел, а точнее, въехал на шлепанцах в первую гостиную, самую большую. Направо из нее вела дверь в гостевую комнату.

Потолок с кессонами был невиданной высоты; лампы располагались таким образом, чтобы бо́льшая часть комнаты пребывала в полумраке, а пятна света были строго отделены друг от друга: возле кресла, где он читал, возле канапе, где он смотрел телевизор, возле буфета, где стояли бутылки и стаканы. Саломону нравились тень и полумрак. Темнота его не пугала, как не пугали и ночные кошмары. Смерти он уже однажды поглядел прямо в лицо. Смерти самого дорогого, самого любимого существа. Надо сказать, лицо это отличалось редкостным уродством. Однако, когда настанет его час, он встретит смерть с тем же стоицизмом, что и Бегонья.

Саломон подошел к буфету, где стояла большая фотография в серебряной рамке.

– Сегодня у меня был действительно интересный день, Бегонья, – сказал он, обращаясь к фотографии. – Ты даже себе не представляешь, на что способны эти мальчишки. Я полагаю, что сделал очень удачный выбор, формируя свою группу. Это блестящие парни.

Он открыл массивный графин из граненого хрусталя, стоявший возле портрета, и плеснул коньяка себе в стакан.

– И ДИМАС наконец-то начал выдавать результаты. Можешь мной гордиться, Бегонья.

Он отпил глоток, почувствовал, как по горлу разливается тепло, и снова взглянул на фотографию.

Why she had to go I don’t know she wouldn’t say, I say something wrong, now I long for yesterday.

«Yesterday»… «Вчера»… Любимая песня Бегоньи. Она не была интеллектуалкой, она была простой женщиной. Как же так случилось, что она покинула его на пороге старости? Неужели эта проклятая болезнь не могла забрать кого-нибудь другого?

Саломон наклонился, взял виниловую пластинку из ряда стоящих прямо на паркетном полу, вытащил ее из конверта и поставил на «вертушку».

Зазвучала музыка. Струнный квинтет Боккерини. Сначала вступили скрипки, легкие, как трепет крыльев бабочки. Потом более низкий, глубокий и земной голос виолончели. Саломон подошел к окну. Красноватый отсвет городских огней, преломляясь в тумане, просачивался сквозь плотные шторы. Вдруг по телу у него прошла дрожь, словно волна по поверхности воды.

ДИМАС.

Он что-то обнаружил. Он выгнал из норы убийцу, заставил его выйти из прошлого, из путаницы нераскрытых преступлений. И пустил по его следу студентов, как свору молодых собак.

Охота началась…

Часть III

Саломон и Лусия

10

Вечер понедельника

Настала полночь. Время ночного обхода. Ночь выдалась спокойная. Тихая. Пока…

Случались и вовсе инфернальные ночки. Когда отовсюду доносился грохот и крики, когда камеры задержанных напоминали вулканы во время извержения, и атмосфера стояла такая накаленная, что заснуть не выходило ни на секунду.

Но в эту ночь ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заснуть. Охране велели глаз не спускать с вновь поступившего. С того белобрысого, что был похож на его сына. Он вспомнил, как однажды обнаружил у мальчишки наркотик, спрятанный под одеждой в шкафу. Последовала длинная и горькая беседа, а потом он побил парня, и тот ушел. Конечно, не надо было распускать руки. Сын тогда бросил ему в лицо: «Ненавижу тебя! И презираю! Ты всего лишь кусок дерьма! Дрянной фашист на службе у властей!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Эта ссора не шла у него из головы. И слова сына тоже. Это было сильнее его. Проходя мимо камеры белобрысого парня, он услышал за металлической дверью:

– Не убивай его, Рикардо.

Голос был женский… Он совершенно точно знал, что за дверью нет никакой женщины, и женскому голосу кто-то здорово подражал. Он прислушался.

– Я должен его наказать, Марта, – ответил низкий, звучный голос, от которого он вздрогнул. – Он не должен больше заговорить.

Третий голос звучал почти сразу, все время срываясь с фальцета на хриплый стон:

– Не убивай меня, умоляю тебя, Рикардо!

Охранник потряс головой. Черт возьми, ну и кавардак же в голове у белобрысого! Ну зато новенький не рискует соскучиться: вон у него сколько собеседников… И тут он вспомнил об инструкции глаз с него не спускать. Все камеры были снабжены системой слежения с экранами на контрольном посту. Условие содержания белобрысого было яснее ясного: «Максимальное внимание, есть угроза суицида». Но какой там суицид? Каким образом? У него же все отобрали, как обычно: шнурки, ремень, часы, зажигалку… Да еще и обыскали как следует.

Охранник отошел от камеры.

– Я должен его убить, – проговорил низкий мужской голос у него за спиной.

Ну, валяй, дружище, продолжай бредить дальше…

Тут хочешь не хочешь, а вздрогнешь.

11

Вечер понедельника

Адриан провел кончиком указательного пальца по ее татуировкам. Двенадцатисантиметровая черепушка, калавера, которую она вытатуировала себе на левом бицепсе во время отпуска в Мексике; роза с окровавленными шипами возле лобка; парочка, танцующая танго, на икре; компас со стрелкой N, указывающей на сердце, на левой груди и еще куча каких-то фраз, чисел, звезд и непонятных символов…

– Ну просто открытая книга, – произнес он, лежа рядышком с подругой.

– Неплохая мысль…

– Книга твоей жизни…

Этот комментарий он отпускал каждый раз, когда они занимались любовью. Адриан Санс был человеком рассудочного склада ума. Ему нравилось все анализировать. И он знал, что каждая татуировка на ее теле связана с каким-то определенным событием – неважно, радостным или печальным. И с каким-то определенным местом.

– М-м-м… – промычала она, проводя ладонью по груди Адриана. Грудь слегка вспотела. Вот она, Лусия, никогда не потела, даже когда тягала сорокакилограммовую штангу в лежачем жиме в спортзале ЦОП. Так уж у нее устроены железы: это называется гипогидроз.

Ей говорили, что это может быть опасно. Интересно, а по шкале от одного до пяти, где единица – это тот, кто никогда не выходит из себя, а пятерка – тот, кто служит в Гражданской гвардии и уже трижды смотрел в дуло пистолета, каков будет уровень опасности? Врач на этот вопрос ответить не сумел.

– У тебя полно татуировок на икрах и ступнях, но ни одной на руках или затылке, – заметил Адриан.

– Там нельзя.

– А вот здесь? – сказал он, перевернув ее на живот, чтобы погладить по спине. – Расскажи об этом рисунке.

Татуировка на спине была большая, от лопаток до самого крестца. Длинный силуэт, просто контур человека, раскинувшего руки, словно на кресте. Однако на Христа он похож не был. Точнее, это был ее Христос. Рафаэль. Навсегда вросший в ее кожу. Пока жива, она будет хранить на себе его силуэт. Это самая первая ее татуировка, сделанная, когда ей было восемнадцать. Через несколько недель после…

Лусия напряглась и встала. Она не любила об этом говорить.

– И когда же ты познакомишь меня с твоим мальчуганом?

– Дай мне время.