Притяжение Андроникова - Коллектив авторов

Однажды зимой на переделкинской просеке я видела, как Андроников встретился с Корнеем Ивановичем Чуковским.

Встречи эти часто превращались ими в очаровательный веселый спектакль. Широко взмахнув руками, они бросались друг к другу, сочиняя на ходу изысканные пространные приветствия, изощряясь в старомодной учтивости, стараясь перещеголять один другого цветистой галантностью и оборотами речи, о которых в словарях обычно пишется в скобках «устар.». Оба они при этом заразительно смеялись, забавляясь придуманной ими игрой; глубокие, звучные их голоса звенели в морозном воздухе среди покрытых снегом елей и берез. Так вот, когда Андроников, победно блеснув напоследок пышностью прощального приветствия, откланялся и ушел, Корней Иванович обернулся и посмотрел ему вслед. Высокий, седой, румяный, в длинном пальто и меховой шапке, Чуковский, улыбаясь, стоял на снежной дороге и наконец сказал:

– За всю свою жизнь я ни разу не встречал человека, хотя бы отдаленно похожего на Андроникова. Никого не могу с ним сравнить!

Эти слова Корнея Ивановича вспоминаются мне часто. И всякий раз при этом я думаю, что сказаны они человеком, который и сам был ни на кого не похож, сам был всесторонне и щедро одарен, – человеком, прожившим долгую, богатую событиями жизнь и повидавшим в разных ее эпохах немало интересных людей.

Но суть, очевидно, не только в многосторонней одаренности Ираклия Андроникова: ведь в любой области искусства можно найти людей, обладающих несколькими совершенно различными творческими способностями.

Главная особенность Ираклия Андроникова, на мой взгляд, заключается в силе и необычности его талантов, в счастливой самостоятельности каждого из них, в естественной, свободной гармонии, с какой они соединяются в его душе, не тесня, а дополняя друг друга. Как вмещает он все это, как успевает служить всем своим прекрасным, но требовательным музам, может показаться загадкой.

Но если хорошо вглядеться, можно ее и разгадать.

Просто у этого удивительного художника бесконечно щедрое, открытое и бескорыстное сердце.

1980

БОРИС ГАЛАНОВ. Ираклий

Он входил, нет, вбегал и даже не вбегал – врывался. Вот именно – врывался в кабинет и с порога глуховатым задыхающимся голосом Маршака торопливо произносил: «Здрасте, голубчик, здрасте, милый», – или глубоким, красивейшим голосом Василия Ивановича Качалова: «Насилу сегодня добрался. Затянулся спектакль. Рад, что вижу вас». В такие минуты все дела откладывались на неопределенное время. Пришел Андроников. А в присутствии Андроникова можно было заниматься только Андрониковым.

Даже главные редакционные «сухари» – люди хмурые и всегда партийно озабоченные – начинали улыбаться и похохатывать, когда одно за другим на наших глазах начинались виртуозные перевоплощения Ираклия. Внезапно побледнев, Ираклий расправлял фалды невидимого фрака, недовольно бормотал: «Черт возьми! Кажется, я сегодня не в форме», – властно взмахивал невидимой дирижерской палочкой, надувал губы и принимался насвистывать симфонии Бетховена, Малера, Прокофьева, Брамса, Чайковского, искуснейше, как прирожденный музыкант. Кем он был в эту минуту? Дирижером Александром Гауком? Царственной первой скрипкой, пожилым, старательным валторнистом или Борисом Пастернаком, отрешившимся от всего земного на концерте в Большом зале Консерватории?

Честное слово, иногда мне мерещилось, как студенту Ансельму в рассказе Гофмана «Золотой горшок», который вдруг увидел позади себя вместо стоявшего тут архивариуса Линдгорста сотворенное им волшебство – куст огненных лилий, что и я, обернувшись, увижу… ну, не куст огненных лилий, разумеется, но и не Ираклия, а Маршака, Качалова, дирижера Гаука, Фадеева, Алексея Толстого, академика Жирмунского…

Я часто слушал устные рассказы Андроникова в переполненных концертных залах. Но ему бывало достаточно даже одного-единственного зрителя-слушателя, чтобы разыграть перед ним целый спектакль. А по-другому Ираклий не мог, не умел. В глазах мгновенно зажигались фонарики. Даже на кончике носа появлялось какое-то веселое выражение. Да-да. Когда Ираклий рассказывал нечто забавное, не только глаза, улыбка, голос, жест – даже нос становился очень веселым.

В июне сорок первого Ираклий написал статью ««Бородино» Лермонтова». Приближалась сотая годовщина со дня гибели поэта. К этой дате в «Правде» готовилось несколько статей. «Бородино» была первой среди задуманных. Над гранками и версткой мы проводили с Ираклием долгие часы. Не потому, что требовалась редактура. Просто по ходу дела Ираклий разыгрывал интереснейшие лермонтовские спектакли.

В воскресенье 22 июня статья о «Бородино» появилась в «Правде». Денек выдался отличный, солнечный. Мы с женой Ириной уезжали на дачу. Хорошее летнее название станции – Загорянка – приглашало: «Приезжайте загорать…»

Завтра газеты опубликуют речь Молотова и указ о мобилизации военнообязанных. А в первой сводке Главного командования Красной армии будет сказано, что войска противника добились незначительных успехов, заняв в 10–15 километрах от границы местечки Кальвария, Стоянув, Цехановец, и мы бросимся разыскивать на картах никому доселе не известный Стоянув. Но сегодня, 22 июня, я проглядывал в газете воскресные заметки об открытии в Киеве нового стадиона, о переводе в московском зоопарке зверей в летние вольеры и внимательно перечитал статью Андроникова. Не вкрались ли в последнюю минуту досадные опечатки. Нет, все было в порядке.

Впоследствии мы часто вспоминали с Ираклием эту статью, совпавшую с днем начала войны, последнюю его мирную статью. Отныне военная тема оказалась главной для многих писателей и журналистов, ставших на долгих четыре года военными корреспондентами. Впрочем, сам Ираклий вел отсчет своих военных статей, начиная с «Бородино». Так уж случилось, что в день, когда артиллерия загрохотала на всех фронтах, обращение к старому лермонтовскому солдату-артиллеристу и размышления Ираклия о роли артиллерии в бородинском сражении приобрели неожиданную злободневность.

В послевоенные годы наша дружба с Ираклием не прерывалась. В последний раз виделся с ним, когда он уже тяжело и безнадежно болел, лишился дара речи, и это было самое страшное. Голос Ираклия – удивительный, музыкальный его инструмент, которым он так виртуозно владел, – отказывался ему подчиняться.

Чтобы услышать Андроникова и понять, что он прошелестел, надо было приложить ухо к самым губам.

Но мне не хочется обрывать рассказ на печальной ноте. Лучше вернуться к тем временам, когда молодой, жизнерадостный, темпераментный Ираклий, восхищавший своими импровизациями неширокий круг друзей-литераторов, вышел с устными рассказами к широкой аудитории, на эстрадные площадки, в концертные залы, а потом и на телевидение. Ему предложили записаться. Спросили, что бы хотел выбрать. Ираклий выбрал «Загадку Н. Ф. И.», увлекательный, почти детективный сюжет о поисках литературоведа. Кто была женщина, которой Лермонтов посвящал свои стихи, зашифровав под инициалами Н. Ф. И.? Ираклия спросили: «Сколько вам понадобится времени для своего рассказа?» Ираклий ответил: «Час с четвертью». Редактор расхохотался: «Мы знаем, что вы шутник, Ираклий Луарсабович». В то время работники телевидения были убеждены, что слушать на телеэкране «говорящие головы», кроме речей генсека, можно десять, от силы пятнадцать минут, после чего зрители заскучают, начнут зевать. На TВ предпочитали действие, сюжет. Но Ираклий не шутил. Загадка «Н. Ф. И.» сломала стереотипы. Приключения мысли оказались захватывающе интересными. Посыпались просьбы повторить передачу. Тогда еще не было в моде определение «телевизионная звезда». Андроников ею стал. В следующий раз редактор сказал: «Короткая получилась передача. Давайте прибавим вам эфирное время».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});