Целитель-8 - Валерий Петрович Большаков

4.

Понедельник, 3 апреля. Утро

Московская область

Долго я плелся вчера. Шел, шатаясь, часто делая «перекуры» - садился на пенек или согретый солнцем валун, и ждал, пока схлынет изнуряющая слабость. Вставал ме-едленно, как старик, упираясь руками в колени, постанывая сквозь зубы – и шагал. Куда? А в никуда.

Темнело уже, когда я набрел на старый амбар с копнами прошлогоднего сена. За лесополосой дымили печи «неперспективной» деревушки – несколько домишек вразброс, но туда я не пошел.

Что мне там делать?

Закопался в душистую траву, попахивавшую прелью, поднял воротник, и закрыл глаза. До того измотался, что уснул, как в черную яму ухнул.

Пробудился ночью от известного позыва - и холода. Выбрался, ежась, в темноту и тишину. Безмолвие полное, какого в мегаполисе не сыщешь…

Передернулся, вспомнив, как это слово, думая о жене, улыбчиво обронил отец. Я коротко выдохнул, отгоняя потеки траурных мыслей. Уйди, изыди…

Землю застилал туман, кочки с ямками выравнивая сплошным белесым разливом. Звезды мерцали тусклые, им было все равно.

Миллиарды лет вертится галактика, меняя ход светил, искажая рисунок созвездий, а шарам горящей материи лишь бы пылать, швыряясь фотонами во все концы. И какое им дело, отражается ли свет в блеске счастливых глаз или преломляется в слезинке?

Вернувшись под щелястую крышу, я нагреб сена побольше, и укрылся копешкой до самого утра.

Разбудил меня петух, далекий, но голосистый. Подальности скрипнула створка ворот, замычала корова – буренку уводили на пастбище. А на востоке, зачерняя острые верхушки елей, калилось малиновое солнце. Зоревые лучи указали мне на удобства - бочку, полную воды.

Я умылся жгучей ледяной влагой, и вытер руки носовым платком. Пора.

Деревню я обошел стороной, сразу натыкаясь на разбитую дорогу – двумя цепочками луж и промоин она плавно заворачивала за перелесок. После дождей наверняка грязь непролазная…

Как ручей в речку, грунтовка впадала в грейдерованный шлях, а возле самого «устья» ржавел навес с облупленной буквой «А», сваренной из железных полос. Подумав, я присел на истертую лавочку – сил не было вовсе. Пальцы кое-как сгибались, а вот сжать их в кулак не получалось.

Мысли по-прежнему обходили мозг стороной, и я был благодарен организму за то, что оставил меня в покое, не терзая памятью.

Сижу неподвижно, прислонившись спиною к металлическим прутьям. Гляжу на черное поле, что бугрится за обочиной, за нейтральной полосой иссохшего бурьяна, укатываясь к дальнему березняку, испятнанному редкими елками. И тишина…

Ан нет – перебивая редкий птичий гомон, донеслось механическое завывание. За деревьями блеснуло, забелело, и на дороге показался «ГАЗ-53» - синий низ, белый верх. Тонко взревывая, автобус подкатил к остановке, и я поспешно заковылял к распахнувшейся двери.

- Только до райцентра! – крикнул водила в шуршащей болоньевой куртке.

Я молча протянул ему «юбилейный» рубль с потертым профилем Ленина, и плюхнулся на ближайший диванчик.

В салоне дремали две пышнотелые колхозницы в одинаковых цветастых платьях, только в разных кофточках – левая в красной, правая в салатовой. Но обе в грубых кирзовых сапогах.

Пассажирки любовно обнимали здоровенные корзины, заботливо прикрытые холстиной – видать, на рынок собрались. Склоненные головы дремлющих торговок в платочках качались и мотались в унисон – они то кивали уныло, будто соглашаясь, то вяло отнекивались.

А вот меня спать не тянуло. Да и как тут уснешь, когда дребезжащий пол подпрыгивает и шатается? Измученный, я впал в сонное оцепенение – тупо моргал, глядя за стекло, косо крапленое росчерками слякоти цвета кофе с молоком, и смиренно ждал пункта назначения.

Тот же день, позже

Калининская область

В райцентре я прибарахлился – купил дешевый рюкзачок, чтобы на туриста походить. Наверное, рефлекс сработал. Одет-то я был прилично – полусапожки, джинсы, теплая куртка, вязаная шапочка. Это, не считая белья «Дружба». Но голосуя в таком виде на пустынной дороге, обязательно нарвешься на подозрения. А оно мне надо?

На автостанции работал буфет, там я и перекусил. Котлетой в тесте. Рогаликом. Слабо пахнувшим, но крепко заваренным чаем.

Порывшись по карманам, насчитал четыреста двенадцать рублей – весь мой аванс.

«Этого хватит», - мелькнула одинокая мыслишка.

Я только плечами пожал. Хватит для чего?

Надрывно звенящий «ПАЗик» довез меня до вокзала – низенького зданьица из силикатного кирпича, но с обязательными круглыми часами. Пожелтевшее, словно раскочегаренное солнце почти закатилось в зенит, когда проходящая электричка подтянулась к платформе, лязгая и свистя. Пассажиры заторопились, всей гурьбой вваливаясь в раздвижные двери тамбуров.

Беспокоился народ зря – в полупустых вагонах мест хватило всем. Скучная кондукторша сунула мне картонный билетик с дырочками, и покатил поезд до самого Бологого.

А дальше… Не знаю. Где на попутках, где на автобусе доберусь до Устюжны или до Тихвина. Следующая остановка – Петрозаводск. А потом – конечная. Сегозеро.

Там меня никто не найдет. Никого слышать не хочу, видеть не хочу… Даже Риту, даже маму с Настей… Что я им скажу? Как в глаза смотреть буду? Нет.

«В Карелию! В глушь! На Сегозеро!»

Среда, 5 апреля. Вечер

Зеленоград, аллея Лесные Пруды

- Жив ваш сыночек, жив, - старец Корнилий журчал утешительно. – Он всю силу свою неизреченную отцу отдал, всю до последней капли! Человек моих лет на Мишином месте сам бы душу богу отдал – это же сильнейшее нервное истощение, тяжелейшая нагрузка на сердце, на мозг… Я вовсе не пугаю вас, Лидия, просто донести хочу, чтобы верное понятие было, чтоб не боялись зря. Миша молод и здоров, он эту тяготу вынесет! Вы только поймите: сила, о которой я речь веду, у всякого есть, только мало ее в нас. А у Миши – много. Но даже мы, малые сии, бывает, что не выдерживаем утраты той малости, выгораем, как принято говорить, маемся смертельным равнодушием – ацедией, и помираем. И еще раз – не для того говорю, чтобы страху нагнать. Я объяснить хочу вам, отчего ушел Миша. Потеря энергии – истинное потрясение для мозга, первые дни мальчик будет как бы не в себе, горе затмит всякое разумение…

- Миша был в полнейшем отчаянии, - тихо заговорила Рита, вставая. – И винил во всем себя…

Она подошла к окну, где, сутулясь, стояла Настя, и обняла ее. Мишина сестричка безмолвно прильнула к ней, жалобно поглядывая на маму.

Лидия Васильевна казалась рассеянной и безучастной. В строгом черном платье, с легкой муаровой накидкой, укрывшей волосы цветом глубокой ночи, она