Колиивщина - Иван Собченко

Мелхиседек вернулся в церковь. Встав в левом крыле перед образом святого Николая, которого какой-то богомаз намалевал с непомерно длинной бородой и запорожскими усами. По окончании службы, когда все вышли из церкви, Мелхиседек подошел к кошевому Запорожской Сечи Петру Калнышевскому. Тому, очевидно, уже кто-то доложил о приезде правителя правобережных церквей, и Калнышевский встретил Мелхиседека без всякого удивления.

– Я должен поговорить с вами, – после приветствия сказал Мелхиседек.

Кошевой расстегнул кирею – после церковной духоты ему было жарко – и кивнул головой в сторону улицы.

– Прошу в мой дом. Там и поговорим.

Размахивая палицей, кошевой двинулся от церкви, Мелхиседек за ним. Оба обходили только большие лужи и шагали так широко, что Мелхиседеку приходилось почти бежать. Иногда, вспомнив об игумене, кошевой замедлял ход, но спустя мгновение, забывал и снова начинал выбрасывать палицу далеко вперед. Мелхиседек даже не заметил, как они вышли на майдан.

– А шинков у вас немало, – переведя дух, сказал Мелхиседек. – Видно, запорожцы изрядно бражничают.

– Угу, – согласился кошевой, – пьют, аспиды. Вчера иду я к складу, а один здоровенный, пьяный, как черт, кожух разостлал мехом вниз, сел на нем по-турецки и читает проповедь прохожим. Весь в грязи, словно чудовище. Я к нему: «Чего ты, – говорю, – такой-сякой, расселся, точно сучка в челне?» А он мне: «Наставляю добрых людей на путь истинный, призываю хмельное не пить!» «Как же ты можешь других наставлять, когда сам как свинья пьян?». «В том-то и дело, – отвечает. – Пускай на меня смотрят, какой вред горилка приносит. А то что бы из того было, если бы я им трезвый говорил?». Ах вы, дьяволы… – внезапно прервал рассказ кошевой и, не промолвив больше ни слова, рысцой бросился через площадь в сторону торговых рядов.

Грязь брызгала из-под его сапог, полы киреи взлетали, словно крылья подстреленного коршуна, который силится и не может взлететь ввысь.

Около хлебных рядов сгустились запорожцы. Слышался крик, громкая ругань. Мелхиседек видел, как при появлении кошевого часть людей бросились врассыпную, другие обступили его, что-то доказывали, размахивая руками. Кошевой ходил между рядами лавок, зачем-то долго копался в мешках, потом снова останавливался, окруженный толпой. Он еще некоторое время говорил с сечевиками, что-то щупал, отведывал, потом пригрозил кому-то пальцем и вернулся назад.

– Кашевары взбунтовались, – отряхивая забрызганные грязью полы, пояснил он удивленному Мелхиседеку. – Хлеб им показался плохим. Вот они и побежали все вместе, и давай возы с хлебом в грязь опрокидывать. Чего им, аспидам, нужно, разве калачей? Подумаешь, великие паны! Хлеб как хлеб, я пробовал. С остьями немного – беда невелика. Пойдемте быстрей, нам уже недалеко.

В хате кошевого было уютно и тепло. Калнышевский снял кирею и кафтан и остался в шелковой голубой сорочке и синих шароварах с широкими золотыми галунами. Он пригласил игумена завтракать. Блюда подавали два молодых повара. Ели сметану, потом борщ с мягкими пшеничными булками, жареную баранину с гречневой кашей, пироги с творогом и маком. Под конец завтрака кухарь поставил глиняную макитру грушевого узвара и тарелку медовых пряников.

Вытерев губы концом шленской скатерти, кошевой поднялся из-за стола.

– Немного перекусили, теперь можно и о делах поговорить, – сказал он. – Пойдемте, ваше преподобие, в светлицу.

Мелхиседек заметил – лицо кошевого сразу переменилось. Оно, как и раньше, выглядело немного простовато, но глаза посерьезнели, и в них светился скрытый ум. Игумену и прежде казалось, что Калнышевский только прикрывается простотой, а в действительности он рассудителен и даже хитер.

– Атаман, – начал Мелхиседек, сев рядом с Калнышевским на скамью, – ты уже, наверное, догадываешься, что приехал я не с пустяковым делом. За пустяками в такую даль не ездят. Да будет тебе известно: Еду я издалека, из самой Варшавы. Вернее не из Варшавы, а из Петербурга, в Варшаве я проездом был. Послала меня к тебе наша государыня. Ты знаешь, атаман, меч и католическое распятие нависли над нашими православными церквами на правом берегу Днепра, горе и муки падают на головы тех, кто не хочет принимать унии.

Черные колючие глаза Мелхиседека заполыхали неукротимым огнем. Он говорил убедительно, со страстью.

Игумен рассказал, как на протяжении последних лет униаты все дальше и дальше на Правобережной Украине ткали свою паутину, усиливали гонения на православных. Они уже повсюду, невзирая ни на кого, чинили насилия. Да и некому было их остановить. Внутренние раздоры, борьба за власть до предела расшатали прогнившие основы Речи Посполитой. Казна была пуста, жолнеры поразбредались по домам, местное управление пришло в упадок. Одновременно с этим Польша все больше и больше попадала под влияние России. Наконец, в 1764-ом году на польский престол был посажен близкий к Екатерине II Станислав Август Понятовский. Однако уже вскоре значительная часть шляхты недовольная направленной на сближение с Россией политикой Станислава, провела через сейм конституцию, по которой православие на Правобережье запрещалось совсем, и провозглашался врагом всякий, кто не принимал католической веры. Русское правительство, которое только и искало предлога, чтобы вмешаться во внутренние дела Польши, через своего посла в Варшаве Репнина заявило протест, пригрозив вооруженным вмешательством, и сейм издал новый указ об урегулировании прав католиков и диссидентов. Тогда крупнейшие польские магнаты объявили, что они не признают постановление сейма, и снарядили посольство в Рим. В Польше, в мрачных дедовских замках потомственных князей, собиралась закоренелая католическая шляхта. Тут плелись коварные заговоры, вызревали черные польские помыслы. На Подольскую Украину двинулись шляхетские отряды Воронина, Мокрицкого с благословения папы и частично вооруженные за его счет зашевелилось и местное дворянство. Чувствуя свою силу, шляхта начала жестокую расправу над православным духовенством.

Отказавшись выполнять королевские указы, конфедераты чинили повсюду свою волю. Польское правительство, бессильное предпринять что-либо против них, обратилось за помощью к Екатерине II. Тогда с русской стороны на Правобережье был послан пехотный корпус генерала Кречетникова.

Обо всем вспомнил игумен, обо всем рассказал кошевому. Только, по-видимому, забыл напомнить, что вместе с распятием шляхтичи увезли с собой длинные узловатые канчуки, что паны в имениях стали чувствовать себя еще увереннее, что панские нагайки все чаще свистели над все ниже склоненными спинами крестьян.

Калнышевский внимательно вслушивался в речи Мелхиседека. Почти все, что говорил игумен, было известно ему. И теперь он никак не мог уразуметь, к чему ведет Мелхиседек, искал какую-нибудь нить, которая бы связывала речи игумена с ним, кошевым Сечи Запорожской, и не находил ее. Да ее и не нужно было искать. Мелхиседек после недолгой паузы поднялся со скамьи, разгладил бороду, наклонился к Калнышевскому.

– Прибыл я не только по своей воле. Меня послала государыня с грамотой. Запорожцы тоже должны выйти из Сечи, встать с оружием на защиту веры. Вот грамота.

Мелхиседек полез рукой за пазуху, вынул завернутую в шелк бумагу, стал развязывать ее. Глаза кошевого беспокойно забегали по светлице.

– Тимош, пойди Глобу позови! – крикнул он, приоткрывая дверь, и, возвратившись на место, смущенно пояснил Мелхиседеку. – Глоба писарь, кошевой, он сейчас прибудет, тут недалеко, через одну хату. Не умею я читать.

Однако грамоту взял. Долго разглядывал ее, вглядывался в мелкий, красивый почерк. И Мелхиседек никак не мог разобрать, в самом ли деле он не знает грамоты или только прикидывается. Через несколько минут, стуча сапогами, в светлицу вошел писарь Иван Глоба. Кошевой протянул ему бумагу, коротко пояснил, о чем идет речь. Глоба прочитал грамоту сначала про себя, потом, расправив ее на столе, вслух. А дочитав, внимательно посмотрел на подпись.

– И печать с орлом, и писано под указ, а только не настоящая она, атаман, – словно про себя промолвил писарь. – На таких грамотах должна бы другая печать быть, на шнурках. Да и лик не государин. Я руку ее величества хорошо знаю.

Мелхиседек сидел неподвижно. Его лицо было спокойно, только ниже упали на глаза длинные ресницы.

– Как не государыни? – тихо спросил он.

– А так, не государыни – и дело с концом! – не поднимая головы, промолвил Глоба. Я сейчас принесу какой-нибудь указ, сверим, хотя и так видно.

– Не надо, – махнул рукой Калнышевский. – Я вижу – почерк подделан. Подпись государыни и я хорошо помню. И с чего бы это вам поручили ее везти? Гонцов, что ли нет в сенате? – кошевой вытянул вперед руку. – Молчите, ваше преподобие. Я все знаю, не берите на душу большого греха, и так вы не малый приняли. Не пойму только, ради чего вы все это затеяли? Может, ради славы? Что, мол, это я поднял всех на оборону веры. В историю попасть! На такое дело подбить хотели! Когда б не сан ваш и не о вере шла речь, приказал бы в колодки забить. Уходите отсюда с миром и не пробуйте на запорожцев наговаривать, худо будет.