Колиивщина - Иван Собченко

Мелхиседек прикрыл за собой калитку.

Со двора долетел приглушенный бас – Мелхиседек уже с кем-то разговаривал.

Зализняк, пристально всматриваясь перед собой – уже были сумерки – пошел к Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.

– Ты что это так рано спать улегся? – толкнул его Зализняк.

Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.

– А что же больше делать?

– Горилку пить. Пойдем в гости к стойловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.

– В гости я всегда готов. – Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. – В шинок будем заходить?

– Зачем?

– За горилкой, – ответил Роман.

– За горилкой? Не нужно. Все равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.

На пороге куреня старый, немного сгорбленный, но еще крепкий еврей брил запорожцев. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.

В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половинке, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.

– Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь, и тут зовут, – воскликнул после приветствия Роман. – И не просите, не сяду, – он уже сидел по-татарски, поджав под себя ноги. – Что ты припал как вол к луже! – толкнул Роман высокого запорожца и потянул руку за коряком.

– Ух, матери твоей дуля! – довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. – Бойкий ты, и говоришь складно.

– Максим, чего стоишь? – сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. – Садись вот тут, рядом со мной.

– Чего это у тебя левый ус наполовину короче?

– Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы.

– Хоть бы подрезал…

– Короткие будут совсем. Потерплю, он скоро отрастет.

– Поспеши, Максим, – протянул ему коряк Роман, – а то сам выпью.

– Этот выпьет, – показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. – Истинный казак. Знаешь, как когда-то бывало, в сечевики принимали? Не слышал? – Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. – В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы – и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, – говорят, – с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу, и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах – и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогоняют его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну, вас, – скажет, – ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли» – за ложку и садится есть. «О, это наш, – говорят, – этого можно принять, человека по еде видно».

– То когда-то было… – бросил Жила.

– Было. А теперь…

Носатый запорожец мотнул рукой.

– Перевелась Сечь. Видно, скоро ее совсем разрушат. Царицыны люди все здесь околачиваются, одни ее указы какие-то возят, другие в пушки заглядывают да челны щупают, а третьи, черт бы их побрал, так и вовсе не знают, зачем толкутся. Не та Сечь, не та. Даже татары не те стали. Не разберешь – мирные они или немирные. Едут к нам с товарами, а мы к ним: до чего дошло – накидываемся друг на другу.

Максим подержал коряк в руках, выпил варенуху и молча повесил коряк на бадью.

– Почему мало пьешь, сам говорил дорогой, что хочешь напиться? – удивленно поднял брови Роман.

– Хотел, да уже расхотел.

– Не разберу я тебя, Максим, – Роман оборвал кусок тарани, пососал и снова положил на цебер. – Чудной ты какой-то. Иной раз привередничаешь, да только не должно бы этого быть. Откуда бы взяться этим прихотям?

– Не приставай! – бросил Зализняк, вынимая из медного кольца на поясе трубку.

– Нет, ты скажи, почему ты такой? – не отступался Роман. – Неужели тебе не хочется выпить?

– Хочется… как голодному по нужде выйти.

Роман приготовился сказать какую-то колючую остроту, но его перебил Хрен.

– В самом деле, отстань! Чего ты прицепился к человеку, как злыдни к нищему? Не хочет, и пускай. Ты, Максим, насовсем в Сечь?

– Через неделю домой поеду.

– Может, в нашем курене останешься? Что тебе дома – злыдни стеречь?

– А что у вас делать? Коней карасевых пасти? Я их у аги напасся.

– Ого, у Карася есть что пасти. Двести восемьдесят жеребцов, – обронил какой-то запорожец, лежавший в тени за цебром.

– Двести восемьдесят! – даже Роман поднялся. – Больше, Максим, чем у нашего аги было. И вы держите такого в курене?

– Ты, парень, видно, мало еще горя видал. Помолчи – лучше будет.

– Чего ж молчать, – возмутился Роман. – Разве и на Запорожье не вольно правду говорить?!

Наступило долгое молчание, только долго потрескивал фитиль, да какой-то запорожец чавкал, обсасывая тарань.

– Видишь, парень, – загадочно и не торопясь, проговорил Хрен, – вольно-то вольно, а только дурней всегда бьют.

Роман блеснул глазами.

– Смотри, дядько, чтобы я за такие слова по шее не заехал, хотя ты и старше. А то можно и на кирею стать.

– Не горячись, меня пугать нечего, – спокойно промолвил Хрен. – Я уже, сынок, дважды стрелялся на кирее. Это не Бог весть что, было бы только из-за чего. Я тебе плохого не желаю, молодой ты, можешь в беду попасть.

Носатый запорожец протянул коряк.

– Выпейте вдвоем, и не нарушайте доброй беседы. А я лучше расскажу вам одну быль.

Разговор повернулся к излюбленной запорожцами теме. Говорили о ведьмах, оборотнях, леших. Носатый запорожец рассказал, как он заснул на возу в чужой клуне и его со свистом и гиканьем возили вокруг сада черти, как он перепугался и не мог ничего сделать, и только под утро догадался – вывернул сорочку, чертей сразу как водой смыло.

– А ты не пьяный был? – спросил один из слушателей.

– Крест святой, – божился запорожец, – утром еще и след от колес на току видно было.

– Меня когда-то также черти возили, – вмешался Хрен. – Пришел я раз с крестин. А парни понамазывали морды сажей да еще и одежду мою под стреху запихнули, вот поискал я ее на другой день. Максим, может, ты и вправду брезгуешь нашей чаркой?

Максим взял коряк и выпил крепкий, сладковатый напиток, пахнувший медом и сухими грушами.

– Пускай вам Роман про чертей расскажет, – сказал он, улыбаясь. – Он с ними, как с кумовьями, жил.

– Не надо бы на ночь нечистого поминать, – несмело попросил кто-то.

– Да чего там, с нами крестная сила, – перекрестился носатый. – А ну-ка, ну-ка, парень.

– Правда, это не со мной было, – переворачиваясь на живот, начал Роман, – а с соседом. Поехал он однажды в лес…

– Не вертись, как на огне, – прошептал кто-то своему соседу, – слушай.

– Вот, значит, поехал он в лес, а за ним щенок увязался.

Зализняк легонько пожал Хрену руку и встал. Хрен вопросительно поднял на него глаза. Максим прижал ладонь к щеке, показывая, что идет спать, и, отступая тихо, вышел из куреня.

XVIII

Ежась от утреннего холода, Мелхиседек прошел в распахнутую настежь дверь. В церкви стояла полутьма, свечей горело немного, и в углах было совсем темно. Церковь была почти пустой, только возле аналоя столпились запорожцы – преимущественно старики седобородые – сечевые деды. Поспешно прошли на свои места писарь, есаул и судья. Подпономарь, который ежедневно будил их, сегодня нарочно опоздал – они были заспанные, с нерасчесанными чупринами. Мелхиседек брезгливо поморщился – возле аналоя кто-то громко икал. Отыскав глазами главный бокуп – отгороженное решеткой место для старшины, игумен увидел, что кошевой уже стоял там. Виднелась только его широкая спина в кирее и бритый затылок. Заутреню сегодня служил сам соборный старец. Постояв немного, Мелхиседек прошел в ризницу. При его появлении дородный лысеголовый поп испуганно встрепенулся и прикрыл что-то подрясником.

«Видно, похмелялся перед молитвой», – подумал Мелхиседек и спросил:

– Почему это в церкви пусто? Где казаки?

Поп поддернул под рясой штаны, завернул какую-то страницу в Библии.

– Спят, как кабаны. Крестом же их в церковь не погонишь. Покойный кошевой, царство ему небесное, – поп перекрестился, – пред церковными выборами издал, было, указ – всем заутреню слушать. На другой день пришел, а в церкви – хоть свисти. Он в ближайший курень одного за чуб, другого. – «Чего это вы, сучьи дети, молитву не слушаете?!» «Как не слушаете? – те ему в ответ, – мы нарочно и дьякона выбрали такого, чтобы в куренях его было слышно». А дьякон, не буду врать, бывало, как зовут, верите – в потолок звенит. Однако жаловаться на запорожцев нельзя, Бога они почитают и на подаяния не скупы.