Его величество Человек - Рахмат Файзи

А у Махкама-ака в самом деле неспокойно было на душе. Из-за этого и работа у него не ладилась. Всю ночь снились ему ужасные сны. Снилось ему, что он еще мальчик и находится среди детей. Странные это были дети. Они стонали. Плакали. Некоторые были запеленаты в бинты, как в пеленки, многие истощены до того, что не могли стоять на ногах. Махкам-ака несколько раз просыпался в холодном поту, испытывая страшное смятение. А под утро увидел сон., будто он на фронте. Будто встретившийся недавно на улице мальчик прислал ему письмо в треугольном конверте. Только хотел Махкам-ака распечатать письмо, как послышался визг снаряда, и он проснулся...

Махкам-ака работал, а мысли его были далеко. Он думал о наших неудачах на фронте, о бойцах, которые в этот миг идут навстречу пулям, о детях, оказавшихся на захваченных врагом землях и в прифронтовых районах в смертельной опасности, голодными и без крова.

Махкам-ака успел изготовить еще два кольца, когда послышался стук в калитку. Вошел сухощавый, высокий человек. Мехриниса приветствовала гостя, сложив ладони вместе и наклонив голову. Это был председатель артели.

—Пожалуйте, пожалуйте, Исмаилджан,— сказал Махкам-ака.— С какой стороны взошло сегодня солнце? Как это вы удостоили нас своим посещением?

—Куда же мне идти, если не к вам, уста? Ну, как ваше здоровье?

—Помаленьку, Исмаилджан! Да, кстати, поздравляю с новорожденным.

—Спасибо, спасибо. Есть ли письма от Батыра, уста?

—Была телеграмма. Наверное, скоро придет и письмо.

—Придет, придет! Пусть будет жив-здоров!

Мехриниса принесла поднос с угощениями, чайник чаю и ушла.

—Не беспокойтесь, уста, не надо разламывать лепешку. Я тороплюсь. Не буду и вас отвлекать от работы.

—Работа не убежит! Пока приедет Салиджан из артели, успею доделать и остальное. Берите лепешку, угощайтесь.

—Салиджан не приедет, уста. Вы разве этого не знаете?

—Ничего не знаю.

—Салиджана мы проводили на фронт.

—Когда?

—Позавчера.

—Вот не знал! Вчера я был в конторе. Никто ничего не сказал. Пусть будет жив-здоров! Бравый парень. Этот и на фронте не подведет.

—Второй уже день вместо него готовые изделия собираю я сам.— Исмаилджан опорожнил пиалу, но Махкам-ака, несмотря на его возражения, налил еще.

—Посидите немножко, Исмаилджан. Что слышно на свете? Есть ли добрые вести?

Исмаилджан взял одно из готовых колец и с минуту рассматривал его.

—Трудно понять, уста, что происходит,— сказал он наконец и тяжело вздохнул.— Вчера наши оставили еще два города.

—Еще два? Если так будет продолжаться, Исмаилджан, немец захватит половину страны, а?

—Уже и сейчас враг захватил большую территорию. Но особенно страшно то, что он уничтожает мирное население, не щадит даже стариков и детей. Как подумаю — в жар бросает. Изверги! Однако весь народ ему не истребить. Надорвется! А вы как думаете, уста?

—Правда ваша. Уничтожить весь народ... Да как это возможно!

—Вчера я слышал одну новость...

—Ну-ну, расскажите, Исмаилджан.

—Скажу прямо, воспрянул я духом.

Махкам-ака затаил дыхание, чтоб не пропустить что- нибудь важное из рассказа Исмаилджана.

—В прифронтовом районе сбросили бомбу на роддом. И дети и матери погибли. Из всех малышей уцелели только трое. Под непрерывным огнем вражеских орудий два бойца сберегли новорожденных в землянке. Как-то о разгроме родильного дома и об уцелевших трех малютках удалось сообщить в Москву. И из Москвы прислали специальный самолет за этими тремя новорожденными!

—За малютками?

—Самолет приземлился, забрал детей, поднялся благополучно в воздух. И тут враг открыл огонь по самолету.

—Ну и подлецы, ну и палачи!

—А самолет все-таки прилетел в Москву. Весь в дырах, как решето. Но все трое детей, говорят, остались целы и невредимы.

—Вот это геройство — спасти малышей! Вы правы, Исмаилджан! Раз Москва посылает специальный самолет, чтобы спасти трех младенцев, значит, нельзя одолеть нас. Молодцы фронтовики! А передавали по радио об этом? Я думаю, и в газетах напишут. Правда, Исмаилджан?

—Непременно напишут! Вчера я рассказал об этом дома. Мать моя как завоет! Не рад был. что рассказал.

—Кому ж такое не причинит боли, Исмаилджан!

—Моя мать наказала: «Узнай,— говорит,— как здоровье этих сирот. Может быть, нам взять их под свое крыло? » Я смеюсь: «Не хватит ли тебе своих? Шесть внуков у тебя уже бегают, а седьмому еще не исполнилось и сорока дней». А она свое: «В такое лихолетье чужих детей нет, все обездоленные дети свои». Ну и старушка у меня!

—Они не чужие, нет. Ни в коем случае не говорите так, братец! Если бы они были чужие, разве мы с вами работали день и ночь? Подумайте, Исмаилджан! Разве отправили бы на фронт наших джигитов? Если бы они были чужими, разве весь народ встал бы на борьбу? О, да что уж там говорить! Ваша старая мать — умная она женщина. И что же вы сделали?

—Пока ничего. Но все время вертится в голове эта мысль.

Махкам-ака прислонился к наковальне, в задумчивости поглаживая короткую, жесткую бороду.

«А ведь я действительно выжил из ума. Как же эта мысль мне-то не пришла в голову? Старушка, окруженная столькими детьми, обо всем подумала, а мне и на ум не пришло: ведь нам-то как раз и следовало бы...»

—Растревожили вы меня, братец,— взволнованно сказал Махкам-ака.

—Что, уста, что с вами? — забеспокоился Исмаилджан.

—Нет, ничего. Думал я над этим, переживал, а вот такое не приходило в голову. Хорошо, что подсказали!

Исмаилджан даже смутился. Ему показалось, что Махкам-ака понял его рассказ о детях из роддома, о своей старушке матери как намек.

—Я не к тому говорил, уста. Она ведь тоже от жалости только сказала. Разве справится...

—Нет, нет. Так и надо поступить. Сделайте одолжение, братец, подскажите, как действовать. Куда идти?

—Не знаю, уста, честное слово, не знаю,— сказал, улыбаясь, Исмаилджан.— Пришел сюда за работой, а вижу — создал вам лишнюю заботу. И потом, вам же необходимо поговорить с женой. Неизвестно еще, что скажет она... Не спешите.

—Нет, Исмаилджан, это дело нельзя делать не спеша. Это самое нужное сейчас дело. И жена не станет возражать. А будет возражать — сам вынянчу. Помогите мне, скажите, куда идти?

—Толком и я не знаю. Говорят, будто создана особая комиссия по приему эвакуированных детей-сирот. Говорят, сам Аксакал возглавляет эту работу.

—Кто, Юлдаш-ака?!

—Именно он.

—Вот видите, Исмаилджан! У Аксакала государственных дел по горло, а занимается детьми сам, никому не доверяет. А я-то, Махкам, и народных дел не выполняю, и детьми не обременен — сижу сложа руки. Жена тоже здорова, полна сил. Способна вон гору свернуть, а только и знает собирать яблоки да подметать двор...

—Уста...

—На голове у меня чалма, подпоясан платком, считаю себя человеком. Надо же! И о чем я думал? Такой большой человек, как Ахунбабаев[33], встречает детей с распростертыми объятиями, а я...

Проводив Исмаилджана до калитки, Махкам-ака больше не вернулся в кузницу. Поднялся на айван и позвал жену. Говорил Махкам-ака так, будто сам видел все: бомбежку роддома, землянку, окутанную огнем и дымом сражения, самолет, увозящий трех младенцев... Ничего он не забыл из рассказа Исмаилджана: ни просьбу его старухи матери привезти тех малюток к ним в семью, ни почин Юлдаша-ака, возглавившего работу по устройству спасенных детей. И о своих думах не умолчал Махкам-ака, выложил все без утайки.

Мехриниса слушала, не спуская с мужа глаз, потом опустила голову и уткнулась лицом в край курпачи.

Глава седьмая

Когда Салтанат поступила на работу, кое-кто посмеивался: «Потеха! Салтанат училась, училась, а выучилась только на почтальона!» Особенно допекала Салтанат ее бывшая одноклассница Азада. Шлепнув как-то по наполненной до отказа сумке девушки, она прошла мимо, сморщив нос и прошипев: «Профессорша!» Вечером Салтанат, волнуясь и чуть не плача, рассказала об этом Батыру. Батыр выслушал ее и весело расхохотался.

—А, и ты смеешься надо мной! — Салтанат обиженно отвернулась.

—Чудачка ты! Надо было объяснить: поступила, мол, на почту для того, чтоб свои послания Батыру-ака не передавать через соседских мальчишек.— Батыр говорил, не сдерживая смеха.

—Теперь писать не буду, и передавать будет нечего! Разве тебе нужны мои письма? — сказала Салтанат, искоса поглядывая на Батыра.

—Когда ты сама рядом, писем мне твоих не надо!

—Значит, не стал бы и читать, порвал бы? — Голос Салтанат задрожал.

Батыр понял, что его шутки могут кончиться плохо.

—Салтанат, нельзя же все принимать так близко к сердцу,— заговорил он серьезным тоном.— Быть работником связи не позорно. Редкая семья теперь не ждет вестей с фронта. Что может быть благороднее, чем доставлять письма людям, у которых каждый стук в калитку будит надежду: а вдруг принесли им весточку от близких! Кроме того, идет война, и не время разбирать, большая или маленькая работа, хорошая или плохая. Ведь, если так рассуждать, и я могу сказать: «Я студент, мне нет дела до войны, не пойду в солдаты...»