Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

Акимов тоже трезво смотрел на человека. Он тоже видел его несовершенство, и для него главным было выставить его на всеобщее посмешище. И Шварц, и Акимов — блестяще остроумны, но Акимов — ядовито умен, а Шварц — добродушно насмешлив; Акимов — рассудочен и ироничен, а Шварц — эмоционален. Еще четыреста лет назад Джордано Бруно в «Изгнании торжествующего зверя» писал, что «если нам кажется, что у многих из человеческого рода есть в их лицах, взгляде, повадках, страстях и склонностях у одних что-то лошадиное, у других — свиное, ослиное, бычье, то все это нужно приписать находящемуся в них жизненному принципу, вследствие которого они только что были или вот-вот станут свиньями, лошадьми, ослами или чем иным, если только воздержанием, трудами, размышлением и другими добродетелями или пороками не сумеют изменить и снискать себе иную долю».

Мне кажется, что Николай Павлович, наблюдая все эти свиные, ослиные и прочие рожи, не верил в их исправление, а потому лишь зло высмеивал их на сцене; а Евгений Львович уповал на последний посыл цитаты. Поэтому во время репетиций Шварц всячески пытался смягчить злую сатиру режиссера, выдвинуть вперед лирическую канву пьесы.

И кое-что ему удалось. Те, кто смотрел постановку сорокового года и шестидесятого, когда автора уже не было в живых, рассказывали, что второй спектакль был намного резче и злее. И «Тень» шестидесятого рассказывала больше о «тенях», а любовь, рыцарский порыв Ученого сделать всех людей счастливыми, отошли на второй план. «Театр здесь жесток, очень жесток», — подметит о нем один из рецензентов.

— Приближался апрель — премьера «Тени». Акимов сердился. У нас разные, противоположные виды сознания. Свет, в котором видит он вещи, не отбрасывает тени. Как в полдень, когда небо в облаках. Все ясно, все видно и трезво. Свела нас жизнь, вероятно, именно поэтому. Он не слишком понимал, что ему делать с такой громоздкой пьесой. И по мужественному складу душевному обвинял в этом кого угодно, главным образом меня, только не себя.

Незадолго до премьеры в Доме писателя устроили выездную генеральную репетицию. В те времена заведена была такая традиция. Прошел показ празднично на нашей маленькой эстраде. Показывали самые удачные кусочки спектакля. Всем всё понравилось, все были веселы, потом, по тогдашнему обычаю, бесплатно выступавших актеров кормили ужином, писатели принимали их, как гостей… И вот состоялась генеральная репетиция в театре. Вечером. Первая генеральная. В отчаянье глядели мы, как ползет она через сцену театра, путаясь в монтировках, как всегда у Акимова сложных. Актеры словно помертвели. Ни одного живого слова! А на другой день на утренний просмотр пришла публика, и всё словно ожило. И пьеса имела успех. Даже я, со своим идиотским недоверием к собственному счастью (такой же спутник, как беспечность при неудаче), испытал покой. Полный радости покой. Я заметил, что Иван Иванович Соллертинский в антракте после второго акта что-то с жаром доказывает Эйхенбаумам. Соллертинский был человек острый, до отсутствия питательности. Приправа к собственным знаниям. Одаренный до гениальности… Я ушел с премьеры, или просмотра, с ощущением праздника…

Потом я спросил Акимова, что говорил о пьесе Соллертинский. «Ему не понравилось, — сказал Акимов. — Правда, он честно признался, что первого акта не видел. Пришел на второй. Он сказал, что, по его мнению, это Ибсен для бедных». Я терпеть не могу своей зависимости от людей — признак натуры слабой. Но чего уж тут скрывать, чувство покоя и счастья словно кислотой выело в один миг с химической чистотой и быстротой. Я сразу понял то, что увидел на просмотре: сутулую фигуру Соллертинского, его большие щеки, смущение, с которым Эйхенбаум выслушивал его страстные тирады. Как было понять себя и свою работу, и её размеры в путанные и тесные времена? Я увидел одно вдруг, что выразитель мнения сильной группы, связанной с настоящим искусством, осудил меня. «Ибсен для бедных». А я так не любил Ибсена! И праздник кончился, и я отрезвел.

Тем не менее, спектакль пошел с большим успехом.

Премьеру сыграли 11 апреля. Постановка и оформление Н. Акимова, композитор А. Животов. В роли Ученого выступил П. Суханов, в роли его Тени — Э. Гарин (Ж. Лецкий), Пьетро — Б. Тенин, Аннунциата — И. Гошева, Юлия Джули — Л. Сухаревская (И. Зарубина), Принцесса — Е. Юнгер, Цезарь Борджиа — Г. Флоринский, Первый министр — В. Киселев, Министр финансов — А. Бениаминов, Тайный советник — А. Волков, Доктор — И. Ханзель. Палач — Н. Волков, придворные дамы — Т. Сезеневская, Т. Чокой и др.

Естественно, что у Акимова было свое видение постановки. ««Тень» ставит перед театром ряд неожиданных и непредвиденных задач, — писал он в очерке «Сказочник на нашей сцене». — Реалистическая, лирическая пьеса, пронизанная острым юмором, включает в себя многие события, к изображению которых реалистический театр не привык. Как играть людоеда? Как, по законам реализма, Тень должна отделяться от человека? Каким естественным жестом следует терять голову с плеч? Во всех таких случаях приходится, отложив театральные самоучилки, опытным путем, прислушиваясь к стилистике автора и к точным законам сказочного мира, угадывать решение. Трудности эти для театра очень выгодны. Только тогда и происходит настоящий рост, когда накопленный опыт и сноровка пасуют перед новой задачей, когда и менее и более опытным приходится напрягать все свои силы, чтобы решить неизведанные проблемы. Какова от всего этого польза для нашего зрителя — ответит он сам».

А после второй постановки «Тени» в 1960 году Николай Павлович скажет, что «Тень» для театра Комедии является таким же спектаклем, как «Чайка» для МХАТа или «Принцесса Турандот» для Вахтанговского театра.

Спектакль шел на аншлагах. Да и пресса для Шварца была благоприятна. В большинстве своём. «Шварц написал подлинную, всамделишнюю пьесу-сказку, — писал И. Гринберг. — Но в то же время в этой пьесе очень много подлинной жизненной правды… Шварц умеет остроумно реализовать сказочные метафоры, переводить сказочные образы в бытовой, «домашний» план, приближать их этим к читателю и зрителю…» (Литературная газета. 1940.10 мая). «Кажется ни одна сказка советского драматурга не сохраняет так верность сказочным традициям, как «Тень», — как бы развивала мысль коллеги Л. Фрейдкина. — Но это только кажется! За внешним сходством таится непримиримое различие! Никто ещё так смело не отрывался от сказочных традиций, как Шварц в «Тени», оттого, что до него никто так органически и творчески их не воспринимал» (курсив мой. — Е. Б.).

Весьма необычную, единственную в своем роде написал рецензию на пьесу И. Львов. Прошу прощения за величину цитаты, но, действительно, ничего подобного в рецензировании мне больше не попадалось. «Представим себе на мгновение, — писал он в журнале «Искусство и жизнь», — что муза волшебной сказки, муза остроумной и муза серьезной сатирической литературы затеяли спор о том, кто из них первенствует в пьесе Евгения Шварца «Тень». Каждая из них могла бы привести немало доказательств в подтверждение своей правоты. «Милые мои сестры, — могла бы сказать муза остроумия, — посмотрите, сколько в пьесе Шварца веселой выдумки. Как много смешного в этой легкой, изящной пьесе… Шварц это мой питомец, — он получил место в ряду веселых остроумцев, любителей беспечной шутки, острого словца, забавной выдумки».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});