Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

– Почему?

– Мы стали вторгаться в сны друг друга. Думать мыслями друг друга. Каждый раз после секса это становилось сильнее, будто узлы затягивались еще туже.

Я замолчала – не потому, что все сказала, а потому, что словами этого было не передать. И начала снова.

– Однажды, когда мы были втроем и просто разговаривали, пытаясь разобраться, у меня в голове возникла мысль, которая не была моей. Или я решила, что она не моя, но я не знала чья. – Я подняла глаза на Леонору, пытаясь заставить ее понять, какой это был ужас.

Она кивнула, будто поняла, но следующие ее слова показали, что главное она упустила.

– Ты испугалась.

– Ага, – произнесла я, подчеркивая каждый слог, чтобы сарказм до нее дошел.

– Неподконтрольность, – сказала она.

– Да.

– Невозможность уединения.

– Да.

– Зачем ты приняла эти метки?

– Они бы погибли оба, если бы я этого не сделала. Мы все могли погибнуть.

– Значит, ты это сделала для спасения жизни.

Она сидела, скрестив руки на коленях, непринужденно зондируя мои парапсихические раны. Терпеть не могу людей, которые всегда собой довольны.

– Нет, я не могла потерять их обоих. Потерю одного я еще могла бы пережить, но не обоих – если в моих силах было их спасти.

– И эти метки дали вам силу победить ваших врагов.

– Да.

– Раз тебе страшно от мысли, что ты разделяешь с ними свою жизнь, то почему для тебя так много значит их смерть?

Я открыла рот, закрыла, потом заговорила снова:

– Наверное, я их любила.

– Любила. Прошедшее время. «Любила», не «люблю»?

Вдруг на меня навалилась усталость.

– Я уже и не знаю. Просто не знаю.

– Если кого-то любишь, это ограничивает твою свободу. Если любишь, жертвуешь приличной долей уединения. Если любишь, ты уже не просто сама по себе, а половина пары. Думать или поступать по-другому – значит рисковать утратить любовь.

– Но речь шла не об общей ванной или споре о том, кто с какой стороны кровати будет спать. Они хотели разделить со мной мой разум, мою душу.

– Насчет души – ты серьезно в это веришь?

Я откинулась на подушку, закрыла глаза.

– Не знаю. Думаю, что нет, но… – Я открыла глаза снова. – Спасибо, что спасла мне жизнь. Если я когда-нибудь смогу отплатить тебе тем же, я это сделаю. Но объяснять тебе нюансы своей личной жизни я не обязана.

– Ты абсолютно права. – Она расправила плечи, будто отодвигаясь, и вдруг показалась не такой назойливой, а просто собранной, деловой. – Вернемся к аналогии между дырами и электрическими розетками. То, что ты сделала, – это замазывание, покрытие дыр штукатуркой. Когда тот хозяин, Мастер, на тебя напал, его сила сорвала эту штукатурку и открыла дыры. Закрыть их своей собственной аурой ты не можешь. Я себе даже не представляю, каких усилий будет стоить наложить на них заплату. Тед говорил, что ты училась у колдуньи.

Я покачала головой:

– Она скорее экстрасенс, чем колдунья. Это не религия, а природные способности.

Леонора кивнула.

– Она одобрила тот способ, которым ты закрывала дыры?

– Я ей сказала, что хочу научиться закрываться от них, и она мне помогла.

– Она тебе сказала, что это лишь временные заплаты?

Я мрачно покачала головой.

– У тебя вспыхивает враждебность каждый раз, когда мы подходим к факту: ты, по сути, дала этим мужчинам ключи к своей душе. Закрыться от них постоянно ты не можешь, а попытки это сделать ослабляют тебя, и их, наверное, тоже.

– Значит, с этим нам и придется жить, – сказала я.

– Ты только что могла убедиться, что это не очень благоприятствует жизни.

Вот тут я прислушалась.

– Ты хочешь сказать, что этот Мастер смог меня почти убить из-за слабости моей ауры?

– Он бы тебя сильно помял даже и без этих дыр, но я считаю, что они лишили тебя возможности сопротивляться, особенно когда были вот так свежеоткрыты. Их можно представить себе как раны, недавно открывшиеся для любой противоестественной инфекции.

Я подумала над ее словами и поверила.

– Что можно сделать?

– Эти дыры создавались так, чтобы закрыть их могло только одно: аура мужчин, которых ты тогда любила. Сейчас у вас ауры у всех как паззл с недостающими кусочками. И только втроем вы теперь можете составить целое.

– Я не могу с этим смириться.

Она пожала плечами:

– Мирись или не мирись, но это правда.

– Я еще не готова бросить борьбу. Но все равно спасибо.

Она встала, недовольно нахмурившись.

– Поступай как знаешь, но помни, что, если встретишься с другими противоестественными силами, тебе от них не защититься.

– Я уже так около года живу. Как-нибудь справлюсь.

– Ты самоуверенная до глупости или просто решительно настроена об этом больше не говорить?

Она смотрела на меня, будто ожидая ответа. Я сказала то, что только и вертелось у меня в голове:

– Я больше не хочу об этом говорить.

Она кивнула.

– Тогда я пойду позову твоего друга, и наверняка еще с тобой захочет поговорить доктор.

В палате было очень тихо, только больничные шорохи, которые я так люблю. Я посмотрела на импровизированный алтарь и подумала, что пришлось сделать этой женщине, чтобы меня спасти. Впрочем, это если верить ей на слово… тут же я устыдилась этой мысли. Почему я так к ней недоверчива? Потому что она ведьма? Как Маркс возненавидел меня за то, что я некромант? Или мне не понравилась правда, которую она мне выложила? Что я теперь не могу защитить себя от магических тварей, пока дыры в моей «ауре» не будет заполнены? Я полгода старалась их закрыть. Полгода работы, и они снова зияют. Блин.

Но если они открыты, почему я не ощущаю Жан-Клода и Ричарда? Если метки действительно снова обнажены, почему нет прилива близости? Надо позвонить Марианне, моей учительнице. Ей я верила, что она скажет правду. Она предупредила меня, что закрытие меток протянется недолго. Но она помогла мне это сделать, потому что мне нужно было какое-то время, чтобы приспособиться, смириться с реальностью. И я не знала, найдутся ли еще во мне силы для новых полугодовых медитативных молитв, парапсихических визуализаций и целомудрия. Нужно было все это и еще сила, энергия. И ее, и моя.

Конечно, Марианна учила меня и кое-чему другому, например, умению себя проверять. Я могла провести рукой над собственной аурой и посмотреть, есть ли дыры. Проблема в том, что для этого требуется левая рука, а она была привязана к доске и в нее воткнута капельница.

Оставшись наедине с собой и больше не терзаясь неприятными вопросами, я стала ощупывать тело. Больно. Стоит пошевелить спиной, и она ноет. Кое-где тупая боль от ушибов, но есть и острая боль от кровавых ран. Я пыталась вспомнить, как умудрилась порезать спину. Наверное, когда труп вылетел из разбитого окна, вместе со мной.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});