Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Высокая женщина в синем тонкими голыми руками расставила и разложила на столе тарелки, ножи и вилки. Белогуров присмотрелся к ее продолговатому лицу, на котором не было никаких следов загара, и к этим подстриженным вровень с узким подбородком, подвитым домашним способом волосам, и опять ему показалось вдруг ясно — где-то видел.

Она сказала:

— Ну вот, теперь все, кажется, в порядке… Ах да, еще воды вам хо-лод-ной. Хорошо, сейчас будет вода.

Но воду вносил уже сам Покоев в белом с цветочками кувшинчике и два граненых стакана, а Белогурову и самый этот голос, грудной и негромкий, какой он услышал, и растяжка слова «холодной» показались настолько знакомыми, как будто слышал это совсем недавно.

Между тем Кудахтин уже отрезал кусок сот, еще не пробовал его, только держал перед собой на вилке, отправляя в рот глоток за глотком холодную воду, а уж на потном огненном лице его сияло блаженство.

Потом наперебой оба начали хвалить мед:

— Вот так лаванда! Тут ради одного только меду такого еще бы тысяч десять га лаванды надо развесть!

Покоевы сидели рядом около двери, она на стуле, он на табуретке, откуда-то внесенной; Белогуров приходился к ним боком.

Мед действительно казался ему изумительного запаха и вкуса, вода тоже единственной по своим достоинствам водой, но даже и увлеченный этим небывалым соединением такого меда с такой водой, он вдруг быстро повернул голову к женщине, почувствовав на себе ее слишком внимательный, изучающий взгляд.

Бесспорным показалось вдруг, что он не только видел ее где-то, но даже часто видел ее или не ее, но что-то было очень знакомое даже в этих тонких руках с угловатыми девическими локтями, хотя женщине было на вид уже за тридцать лет… Но самое знакомое было почему-то в очертаниях губ ее, прикрывавшихся как-то неплотно.

Покоев же между тем говорил:

— Пчеловодом сюда поступила сначала моя жена… Потянуло ее почему-то в эти места, а до того мы хотя тоже в Крыму, но в степной части жили. Потом, конечно, и меня сюда же перетащила. Она училась пчеловодству в техникуме, а я — пчеловод-практик с самого детства. Так мы тут всего хотя один только год, а пасеку увеличили почти вдвое… И у нас все ульи чистенькие, и гнильца, как в других тут в окрестности пчельниках, у нас и в заводе нет. Все ульи окурены… С будущего года, одним словом, пчельник наш серьезный доход совхозу будет давать, а потом год от году больше и больше.

Высасывая мед из сотов и запивая его щедро водою, Белогуров не столько слушал Покоева, сколько усиленно думал, где и когда это было, что он встречал, и как будто даже часто, его жену.

Когда он взглядывал на нее, то неизменно наталкивался на пристальный взгляд ее голубых, правда, уже выцветающих, но насупленных, как у Володьки, будто тоже вспоминающих глаз…

И вдруг она сказала ему:

— Послушайте, товарищ, а вы часом не из этих ли мест родом?

— Гм… Вот видите, — заулыбался Белогуров, — а я тоже смотрю на вас и думаю: где-то, кажется, мы встречались с вами! Только в этих местах я был лет шестнадцать назад, а после уж не приходилось.

— Шестнадцать лет?.. В двадцатом, значит?.. Ну, тогда так и есть! Мы с тобой в одном отряде партизанами были!.. Я тебя по твоим толстым губам узнала!

И женщина вдруг закраснелась, просияв, и стала девически молодою.

— Катя! — вскрикнул Белогуров, и, едва успев выплюнуть на тарелку воск, который жевал, он вскочил и протянул обе руки женщине.

Он хотел поцеловать ее крепко в эти неплотно сходящиеся, увядающие уже губы, но она наклонила голову, как под ударом, и своими толстыми губами он только коснулся белого ряда среди волос на ее затылке, а руки его охватили ее узкие покатые плечи.

— Сестрой милосердия была в нашем отряде, — сказал он Кудахтину, перебросив глаза через ее мужа. — Их было у нас две… Другую звали, кажется, Паша. И если бы ты, Катя, не ходила тогда в галифе и френче, я бы, конечно, тебя сразу узнал! У меня ведь есть все-таки память на лица, и ты ведь очень мало изменилась в лице и решительно ничего в фигуре… Но в женском платье мне ведь тебя никогда не приходилось видеть, припомни сама!

— Конечно, я тогда не носила платья, — сказала она, — раз я сама была тогда партизаном.

— Это она возилась с моей раной, Катя! — возбужденно говорил Кудахтину Белогуров. — Она бинтовала мне руку, когда пулю вырезал мне врач наш… Не знаю уж, был ли он действительно врач или только фельдшер, но хирург он был все-таки отличный… Только сам все покашливал, бедный…

— Он давно уже умер, я справлялась о нем, — вставила Катя, мать маленькой Кати. — А ради такой встречи я сейчас самовар поставлю, напою вас обоих чаем.

И она поднялась вдруг и выскочила в дверь, изгибисто мелькнув широким синим платьем. Кудахтин успел было бросить ей вслед: «Нам уж идти домой пора!» — но она захлопнула за собою дверь; притом водою, хотя он успел уже вытянуть ее три стакана, он все как-то не мог напиться, и чай представлялся ему заманчивым. Сказал же он, что надо идти, потому только, что присматривался к лицу Покоева в то время, как Белогуров как будто совсем не хотел его замечать, перебрасывая через него разгоряченные взгляды.

Между тем Покоев, это явно было для Кудахтина, очень озадачен был тем, что какой-то чужой человек, откуда-то вдруг пришедший, зовет его жену «ты, Катя», обнимает ее плечи и целует ее в пробор; он открыл рот, неестественно часто мигал веками, загар на его лице потускнел.

Он оправился только тогда, когда жена вышла. Раза два кашлянув, чтоб разыскать голос, для себя обычный, он, с запинками, сосредоточенно глядя на Белогурова, заговорил:

— Да-а… вот как вы, значит… Поэтому есть у вас память на местность. Шестнадцать лет не были в этих местах, а вот… сразу нас нашли… Ко мне, знаете ли, вот не так давно брат родной вздумал приехать с женой своей из Карасубазара, — он там работает. И вот он кружил, кружил по горам тут целый день, и пешком и на извозчике, — всячески, так ничего и не добился, где этот самый лавандовый совхоз… То есть именно наш участок… Осерчал и уехал ни с чем… Потом уж мне написал сердитое письмо из Карасубазара… А вы вот сразу попали, куда вам захотелось попасть… Впрочем, что же я, если уж самовар, то тут уж мне надо жене моей помочь… А вы, разумеется, продолжайте, товарищи, мед кушать…

И он, вскочив, вышел поспешно, а Кудахтин после его ухода сморщился весь, как это только он умел делать, и раза три подряд нырнул вперед и повел в стороны длинной шеей.

— Я потом тебе скажу, в чем тут дело, — на ухо ему шепнул Белогуров.

V

За самоваром вспоминали.

Самовар меланхоличен по самой натуре своей. Самоварное пение мелодично и, пожалуй, несколько грустно, как мурлыканье злостных дармоедов-котов. Самовар как будто и создавался для того, чтобы, сидя около него, бесконечно вспоминали, и кажется временами, что, когда все самовары наши, наконец, за ненадобностью будут выброшены в медный лом, страна наша навсегда освободится от множества тяжелых воспоминаний.

За самоваром здесь, в небольшой комнате Покоевых, вспоминали Белогуров и Катя, кто из партизан был убит в перестрелках, кто был ранен легко, кто умер от ран или стал инвалидом.

Как бывшая сестра отряда, Катя Покоева больше всего помнила только это. Помнила, как не хватало йода, бинтов, ксероформовой мази, сулемы, борной кислоты, перекиси водорода.

Перебрали потом имена партизан, им обоим известные и еще не исчезнувшие из памяти, и кто где теперь и на какой работе. Белогуров рассказал, между прочим, и о том, что из себя представляют столь же недавно основанные, как лавандовые совхозы, калийные копи в Соликамске, на которых он заведовал участком.

К чаю пришли и Володька с маленькой Катей. Мать еще раньше с заметной гордостью сообщила о своем сыне, что он никогда не скажет, о чем бы то ни было, о чем его спросят, «не знаю», — этого не позволяет ему его самолюбие; он насупится и скажет: «Забыл!..» Забыть, это он, конечно, может, забывают ведь часто и взрослые, но чтобы он не знал, — нет, это недопустимо!.. И чтобы показать гостям, что она не выдумала и не пошутила, она, подмигнув Белогурову, спросила сынишку:

— Володя, а ты знаешь, где Абиссиния?

Мальчик посмотрел на мать исподлобья и пробурчал, отвернувшись:

— Забыл я… — потом ушел из комнаты, захватив с собою сдобный сухарь.

— Вот видите! — ликовала мать. — Ему ведь никто никогда и не говорил ничего об Абиссинии, на карте, конечно, тоже не показывал, но вот усвоил себе привычку такую: «забыть» он может, а «не знать», — это уж вы оставьте! Возили его с Катюшей в город в фотографию сниматься, и вот теперь чуть только увидит у меня в руках или у отца газету, сейчас же спросит: «А что, мой портрет напечатали?» Откуда он взял, что непременно его портрет должны поместить в газете, — а вот взял же! И теперь конечно: вынь-положь газету с его портретом!