Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Рубаха в жопу засучилась! — крикнул я.

Он попятился от меня и подвернул ногу — лицо его скривилось от боли, и что-то беззащитное появилось в нём: он уже не был похож на воинствующего пидораса.

— Вы там уже совсем охуели от вседозволенности и пресыщения… в этой ёбаной Москве! — орал я.

— Извини. Я не хотел тебя в это втягивать. Просто перепил.

— Зачем всё-таки человеку дан разум? — вновь спросил я.

Он глянул на меня исподлобья, и выражение лица у него было как у девятилетнего мальчишки, которого распекает строгий отец; и пока я втирал ему мысль, он послушно кивал головой и делал вид, что внимательно слушает, но я понимал, что ему хочется от меня быстрее продёрнуть.

— Коля… Ко-о-о-ля!

— Да, я внимательно…

— Человеку дан разум, чтобы совершенствовать свою бессмертную основу, — продолжал я моральную экзекуцию. — А всё остальное не имеет смысла, в силу смертности человека и тленности всего материального. Слышишь? А секс без любви — это бесполезная долбёжка!

— Да, я понимаю.

— Коля, ты лучше подрочи, нежели подмахивать первому встречному… У себя подрочить не заподло… Врубаешься?

— Я знаю.

— Коля, береги очко смолоду…

Он опять захныкал, как морская свинка.

— Может, я пойду? — жалобно попросил он.

— Чапай, Коля, чапай…

Он поплёлся от меня прочь, прихрамывая на левую ногу, но я опять окликнул его:

— Колян!

— Да! — Он резко обернулся.

Я хотел ему крикнуть, что всё в его жизни будет ништяк, что прилетят ещё голуби и принесут любовь, что снимет он свою нетленку и получит золотого гимнаста в трико, — но у меня не повернулся язык: я вдруг почувствовал, что этот парень плохо кончит и ничего хорошего не будет в его жизни; я понял вдруг, что он серьёзно болен, как и всё общество в целом; я увидел, как шевелиться земля, ползут мириады глянцевито-чёрных скарабеев и каждый катит перед собой комочек дерьма.

— Оставь сигарет, — сказал я повелительным тоном. — Хочу побыть один, подумать, покурить.

Он бросил мне пачку «Парламента», и плёнка порвалась… На журнальном столике — смятая пачка «Космоса» и хрустальная пепельница, забитая чёрными окурками; рядом — гранёный стакан, то ли наполовину полный, то ли наполовину пустой… Где и когда я видел эту картинку? Где и когда?

17.

На следующий день в гостиничном холле я встретил Калугина. Он сидел, утопая в кожаном кресле, и почитывал газету «Московский комсомолец». Андрей посмотрел на мою опухшую физиономию — его лоб разрубила пополам глубокая морщина, и глаза наполнились глубоким состраданием.

— Как выясняется, твои дела обстоят ещё хуже, чем я думал, — сказал он, отложив газету в сторону.

Я молчал, нервно покусывая нижнюю губу.

— Зачем ты вчера пил? — спросил он, и желваки заиграли на его резко очерченных скулах.

Я перевёл взгляд на двух роскошных девиц, которые появились в холе. Они были в соломенных шляпах и прозрачных парео, — девушки, по всей видимости, отправились на пляж. Я не мог оторвать от них взгляда: удивительные округлые ягодицы и стройные ноги просвечивали сквозь волшебную органзу.

— Тебе дали шанс, — горячился Калугин, — а ты продолжаешь опускаться на дно. В какой-то момент ты уже не сможешь всплыть. Эдик, ты меня слышишь?!

— О чём ты говоришь? Дерьмо не тонет, — отмахнулся я.

Я его слышал, но его слова не доходили до моего сознания. Когда я пью, мне всё становится безразлично: и моя жизнь, и мнение окружающих обо мне, и моя собственная самооценка. Когда погружаешься на дно, наступает полная тишина, потому что замолкают назойливые голоса, которые постоянно врываются в твою черепную коробку, замолкает совесть, исчезает природное человеческое беспокойство, которое на самом деле является основным жизненным стимулом.

В такие моменты начинаешь понимать, что главная цель твоей жизни — это смерть и что всю свою жизнь ты готовишься к смерти. Всё теряет смысл, и тогда возникает вопрос: ради чего всю свою жизнь рвать жопу? Время неумолимо движется по кругу и возвращается туда, откуда берёт своё начало, как стрелка на циферблате. Моя жизнь — лишь мгновение, след падающего метеорита в ракурсе бесконечной Вселенной, которая тоже когда-нибудь вернётся в сингулярное состояние.

Я знаю, что я ничтожество, и мне уже не помогает комплекс программных установок, который является обманчивым самосознанием, а чувство собственной уникальности превратилось в чувство самоиронии. Я воспринимаю себя как серийного биоробота, созданного высшими гуманоидами для рабского труда. Так вот, если бы не алкоголь, который помогает мне на время превратиться в ничто, то я бы уже давно сошёл бы с поезда, который везёт меня в никуда.

Великий поэт написал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Мне хочется верить, что он обрёл «обитель дальнюю трудов и чистых нег», но что-то я очень сильно в этом сомневаюсь, ибо «замыслил я побег» слишком смахивает на самоубийство, как и всё что он творил в период своего затмения. В моём случае всё гораздо проще: для меня запой является отрешением от бытия, к которому так стремился Пушкин, только без летального исхода.

— Эдуард, я так понял, ты не особо цепляешься за жизнь? — спросил Калугин.

— Неа, — легкомысленно ответил я, — мне хочется чего-то новенького.

— Какой же ты дурак, — разочарованно произнёс он.

— А ты себя умником считаешь? — спросил я и кинулся догонять девушек в парео.

Одна из них, нервная, субтильная, бледная, напомнила мне даму с камелиями. Несмотря на свой чахоточный вид, она выглядела довольно сексуально. Нордический образ дополняли её голубые глаза кристальной чистоты. Она фиксировала взгляд на предметах медленно и без интереса, потому что была крайне близорука. А ещё меня тронули её пухлые губки, слегка потрескавшиеся от солнца и соли, и блудливая очаровательная улыбка, никогда не покидающая это прелестное лицо.

Её подруга напоминала мифологическую птицу Симург. У неё были хищные черты лица и блестящие карие глаза. Она была настолько яркой и демонической, что могла повредить твою карму одним неосторожным взглядом. Эта бенгальская красотка буквально лоснилась от загара. У неё была тонкая талия, большие жизнеутверждающие груди и великолепное лоно, готовое принять в себя бесконечное