Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

яростью думал Колька. — Хотя бы булыжником в баррикадах!»

Время от времени плакучие ветви берез, обмерзшие наледью, тихо печально позванивали, и Колька вздрагивал, как от забытого воспоминания. Тогда он тревожно оглядывался вокруг, встречаясь в упор со слепыми, забитыми снегом глазами скорбящих мраморных ангелов.

Аллея, по которой он брел, была когда-то широкой: старые памятники, ограды и склепы стояли в почтительном отдалении. Но свежие холмики все гуще теперь заполняли ее, оставляя посредине лишь узкую тропку. «Для саночек», — мелькнуло у Кольки. Видимо, у людей не хватало сил пробиться в снега, и они хоронили близких здесь же, с краю. Мертвым пришлось потесниться. Что ж, на других кладбищах, слышал Колька, уже не осталось места даже для братских могил… На тех сугробиках, где торчали столбики с надписями, чернели совсем недавние даты — меж прежних могильных материков аллеи обозначали проливы скорби блокадных месяцев.

На каждом шагу покоились целые семьи, и горестные сроки их членов разнились чаще всего лишь на несколько дней. И еще Колька заметил, что новые надписи отворачивались от аллеи, словно не хотели навязывать тяжесть воспоминаний тем, кому предстояло здесь проходить. Даже в смерти ленинградцы щадили друг друга. Может быть, именно потому коробили и вызывали протест оставшиеся с мирных времен таблички-предупреждения: дирекция кладбища требует от родственников покойного к такому-то сроку привести в надлежащий порядок могилу. Иначе… Эти предупреждения оскорбляли гуманную доброту ушедших от нас.

Колька сам не объяснил бы, почему остановился у неглубокого ровика. Уже потом сообразил, что здесь будет легче вырыть могилу. День казался таким же, хмурым, как черные обелиски. Насупленные кроны деревьев — сплошные, словно дождливое небо, — рождали сумрак. Лишь изредка через них пробивалась поземка и, припадая к земле, шуршала дрожа в неживых лепестках слащавых венков из жести. Припомнилось детство, стожарское кладбище, где далекой зимой хоронили матросов с погибшего ледокола «Семерка». Быть может, поземка — нерасшифрованный голос утрат?..

Снова услышал приглушенные раскаты орудий. Нет, жизнь не кончилась, продолжалась, звала. Гул орудий возвращал сознание и раздумья, ибо был не только напоминанием, но и содержанием Колькиной жизни. В чем призвание человека? Еленкин сосед профессор Агафонов оставил расчеты космических траекторий, чтобы заняться боевыми ракетами. Андрей с юности служил в армии командиром — офицером, как все чаще теперь говорят. А он, Колька, мечтал о судостроительном институте, плавал матросом на «Черноморке» — и был счастлив. Разве судостроительный самое главное для людей? Он прошел половину России, насмотрелся великого всенародного горя. Уберечь людей от этого горя, уберечь от фашизма, можно лишь пулеметами, стойкостью бойцов и зрелостью командиров. Значит, больше других прав Андрей? Может, в наш неустроенный век, когда вокруг существуют и алчность, и подлость поработителей — поработителей, для которых молчание ленинградских кладбищ не только дорога к цели, но и сама цель, — быть офицером и есть одно из самых высоких призваний мужчины?.. Господи, о чем он думает в такую минуту! А снег с березы осыпался на Еленкин гроб — кто, кроме него, Кольки, смеет прикасаться к Еленке!.. Поспешно склонился к гробу, начал сдувать с него пушистый легкий снежок. Боль, обида, раскаяние душили его: как он мог уйти за иными мыслями, забыть о Еленке! Неужели любовь даже чуточку времени не может забыться в самой себе? «Прости, Еленка, прости, родная, я все равно с тобой!»

Боязнь, что снова придут иные раздумья, подхлестнула Кольку. Он торопливо разгреб на дне ровика толщу сугроба, взял топор и резко вогнал его в землю. Твердые, как камень, осколки отскочили ему в лицо.

Рубал он землю неистово, будто мог искупить минуты забывчивости, загладить вину перед женщиной. Отрывочно вспоминались полуторка, которая должна заехать за ним, дымовые шашки и Лисий Нос, но Колька гнал эти мысли, стараясь думать лишь о Елене. Мысли сопротивлялись и снова раскалывались, как земля под его топором.

Эхо ударов тупо отдавалось в застывшем воздухе. Свет казался тусклым и неподвижным, словно застойная прудовая вода, налитая меж деревьев вровень с верхушками. И все вокруг чудилось водянистым, расплывчатым, придавленным толщами хмурого дня, на дне которого, в глубине, не было ни тревог, ни надежды. Только вязкая, нахлынувшая вдруг невесомость мыслей и чувств…

Когда все было окончено и над Еленой возвысился холмик мерзлой, перемешанной со снегом земли, Колька — опустошенный вконец — разогнулся и вяло осмотрелся по сторонам. Прямо перед собой увидел высокую полуразрушенную ограду из проволочной истлевшей сети. Внутри ограды с сорванной дверью — осунувшиеся ступени когда-то богатого пьедестала, теперь покрытого высохшим мхом, черного мрамора обелиск, на нем — железный, почерневший от времени крест. Бездумно, одними глазами прочел на мраморе надпись:

IУЛIАНIЯ КЛЕМЕНТЬЕВНА БОБЫЛЕВА

СКОНЧАЛАСЬ 26 МАРТА 1902 Г.

72 ЛѢТЪ ОТЪ РОДУ

МАТЕРѢ- ДРУГУ ОТЪ ДОЧЕРИ

Непонимающе, напрягая и морща лоб, смотрел на памятник. Затем неторопливо вошел в ограду. Вставил топор в трещину пьедестала и отодвинул отколотый угол. «Прости, неизвестная женщина. Памятник твой приметен и так, а мне без этого камня не отыскать потом родную могилу». На осине, что склонилась над ровиком, сделал зарубку — дерево вздрогнуло, застонало. «Прости и ты… Зарубка и памяти — это всегда больно».

Молча постоял над могилой, опустив голову, не зевая, куда теперь девать свои руки. Повернулся и, не оглядываясь, не в силах ни о чем думать, ощущая внутри лишь холодную пустоту, медленно побрел напрямик по кустарнику, по нетронутому насту сугробов.

Сквозь мглистое небо смутно проступило солнце — распухшее, подобное аэростату. Стало видно, что тучи плывут на запад, куда-то к заливу, неотвратимо и грузно, как стая бомбардировщиков. Где-то в городе — близко, должно быть, на Лиговке, — хряснул взрыв, резкий и хлесткий. Колька машинально отметил, что разорвался снаряд: бомбы падают мягче, после них еще долго гудит земля и оседает эхо, значит, снова потянутся саночки. Откуда стреляют немцы? Что если взять с собою несколько шашек тола и ночью — через залив! Как те трое разведчиков, часовых он снимет без шелеста: одними зубами. Главное, — перед выходом объяснить Андрею, где его, Кольку, похоронить, чтобы Андрей сумел отыскать осину с зарубкой. Смерть — ерунда. Разве Елена от этого стала менее ласковой и красивой? Ему бы только дорваться до гитлеровцев!

Добрел до литой, почти двухметровой ограды, разделявшей кладбище. Отыскал пролом и двинулся дальше. Деревья здесь поредели. Ветер гулял свободней, сдувая с надгробий снег. Может быть, потому еще издали увидел на черной могильной плите раскрытую книгу. Он даже не сразу понял, что книга тоже из мрамора, только белого. На раскрытой странице прочел титульный лист: