Мир чудес (Дептфордская трилогия - 3) - Робертсон Дэвис

"Я уже говорил, что вы старик, - сказал я. - Но я не имел в виду, что жизнь для вас кончилась. Вы в великолепной форме. Можете прожить еще, по меньшей мере, лет пятнадцать. Если подумать о том, сколько всего вы сможете сделать за это время..."

"А если подумать о том, чего я не смогу сделать?" - произнес он. Тон его подтвердил мои подозрения: я почувствовал, что под всем этим внешним лоском, дружелюбием и осторожными попытками снискать мое расположение скрывается отчаяние.

"Вы, наверно, имеете в виду секс", - сказал я.

"Да, - сказал он. - Дело не в том, что я с этим покончил. Отнюдь нет. Но теперь это уже иначе. Не удовольствие, а самоутверждение. И молодым женщинам - а они должны становиться все моложе и моложе - это льстит, потому что я важная персона, но когда они думают, что я не вижу, у них на лице всегда удивление: Для-своего-возраста-он-просто-чудо-и-что-мне-с-ним-делатьесли-у-него-случится-инфаркт-тащить-в-холл-и-оставить-у-лифта-и-как-на-негонапялить-одежду? И как бы я ни был хорош - а я, видите ли, все еще неплохой любовник, - в этом всегда есть элемент унижения".

Его очень волновало унижение. Унижение возраста, которое и мы с тобой, Данни, не должны недооценивать, хотя мы, состарившись, и сумели поставить возраст себе на службу. Но все обстоит иначе, если ты все свои лучшие силы отдал созданию имиджа чудесного Боя: приходит время, когда хорошенькие девушки уже смотрят на тебя - не как на боя, а как на старого боя. Унижение, когда вдруг обнаруживаешь, что обмишурился и блестящая должность, которую тебе даровала Корона, на самом деле - тирания обязанностей, как и сама Корона. И унижение, когда обнаруживаешь, что человек, которого ты считал своим другом, - пусть не ахти какая важная персона, с твоей точки зрения, даже очень эксцентричный, но тем не менее друг, - хранит свидетельство подлости, которую ты совершил, когда тебе было десять лет, и все еще видит в тебе (хотя бы и отчасти) подленького мальчишку.

Последнее ему было перенести труднее - гораздо труднее всего остального, но Бой принадлежал к разряду людей, которые искренно считают, что прошлое можно зачеркнуть, если просто забыть о нем. Не сомневаюсь, что и ему приходилось сталкиваться в жизни с унижениями. А кому - нет? Но он умел подниматься выше них. А вот об этих новых унижениях он не смог бы забыть никогда.

"Что вы собираетесь делать с камнем?" - спросил я.

"Значит, вы видели, как я его взял? - сказал он. - Избавлюсь от него. Выброшу".

"Я бы не стал бросать его во второй раз", - сказал я.

"А что еще с ним делать?" - спросил он.

"Если он вас и в самом деле беспокоит, вы должны прийти с ним к соглашению, - сказал я. - На вашем месте я бы сделал что-нибудь символическое: возьмите его в руку и оживите в памяти тот момент, когда вы бросили его в Рамзи и попали в мою мать, но только на сей раз не бросайте его. Стукните себя им по голове покрепче".

"Я в такие дурацкие игры не играю", - сказал он. И поверишь ли - он был готов расплакаться. Великолепный Бой был готов расплакаться.

"Почему дурацкие? Посмотрите на это как на некий обряд. Признание своей ошибки и раскаяние".

"Чушь свинячья", - сказал он.

Я стал не очень удобным собеседником: слопать себя не дал, а взамен предложил ему что-то странное и даже унизительное. Кроме того, я чувствовал: что-то его гложет, и он хочет побыть с этим наедине. Он тронулся, и скоро мы уже были в моем отеле - ты знаешь, в "Ройял-Йорк", совсем рядом с гаванью. Он пожал мне руку с дружелюбием, которое, наверно, не изменяло ему всю жизнь.

"Рад был с вами познакомиться. Спасибо за совет", - сказал он.

"Это всего лишь то, что сделал бы в подобных обстоятельствах я сам, сказал я. - Я бы сделал все, чтобы проглотить этот камень". Клянусь, сказано это было чисто символически. Я имел в виду - примириться со всем тем, что значил этот камень для него. Но он, казалось, не обратил внимания на мои слова.

"Я имею в виду ваш совет об отречении, - сказал он. - Глупо, что я сам до этого не додумался".

И тут я понял, о чем он говорит. Он намеревался отречься, как и его герой до него. Но, в отличие от принца Уэльского, он не собирался жить после этого. Тут вот в чем дело, Данни. Мы с Лизл убеждены, что мужчина, исполнивший самое заветное его желание (хотя бы и только тем, что подал ему пример), это тот, кто решил не быть Эдуардом VIII.

Что я должен был делать? Настаивать, чтобы он поднялся ко мне в номер, а там попотчевать его кофе и убедительными доводами. Не очень-то в моем духе, а? Вряд ли этого можно ждать от собрата по волчьей стае, кн?

- И ты позволил ему уйти в таком состоянии?

- Лизл любит поговорить о том, что она называет моим волшебным мировосприятием. Говорит она об этом - просто заслушаешься - что твои "Тысяча и одна ночь". А еще она украшает эти рассуждения всякими красивыми словечками из Шпенглера...

- Фантасмагория и пещера сновидений, - сказала Лизл, сделав добрый глоток коньяка. - Только это не Шпенглер, это Карлейль.

- Фантасмагория и пещера сновидений, если тебе угодно, - сказал Магнус, - но (и это весьма существенное "но") в сочетании с ясным и незамутненным пониманием того, что лежит у тебя прямо под носом. Поэтому не обманывать себя, не совершать глупостей, не лезть со своим навязчивым состраданием, а только смиренно ощущать присутствие Великого правосудия и Великого милосердия, если они решат проявить себя. Я не рассуждаю о волшебном мировосприятии - я в этом не разбираюсь. Насколько это касается меня, я просто живу в нем. Я не умею по-другому - такую уж прожил жизнь, а когда я расстилаю ее перед собой (как сделал это теперь), она очень похожа на некий мир чудес. У всего есть удивительная, чудесная сторона, если подумать головой, только для этого нужна твоя собственная голова, а не забитая и не затуманенная недопонятым школьным вздором, или тем дерьмом, что печатают ежедневные газеты, или любой другой дешевкой на потребу почтеннейшей публике. Я стараюсь не судить людей, но если я встречаю врага и он оказывается от меня на расстоянии вытянутой руки, я не прочь дать ему хорошего тумака, просто чтобы проучить его. Как я это сделал с Роли, например. Но я отхожу в сторону, если вершится Великое правосудие...

- Поэтическое правосудие, - сказала Лизл.

- Как тебе больше нравится. Хотя в реальности все это выглядит не очень поэтически - это грубо, жестоко и приносит глубокое удовлетворение. Но не я вершу его. Вершит его что-то другое... что-то, чего я не понимаю - но я чувствую его, служу ему, побаиваюсь его. Иногда наблюдать за ним невыносимо - как, например, когда мой бедный, дорогой старый учитель сэр Джон был повержен в прах собственным тщеславием, а за ним последовала и Миледи, хотя, думаю, она-то знала, в чем истина. Но часть славы и ужас нашей жизни в том и состоит, что в определенный день мы получаем все сполна. Каждый получает свою меру шишек и славословия, и проходит некоторое время, прежде чем все это уляжется после его смерти.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});