Светозары - Петр Дедов

Ходили слухи, что на берегу нашего озера будут строить какую-то лечебницу или санаторий. Но началась война…

Приезжали к нам ученые и после войны. И снова пошли разговоры насчет строительства санатория. Но… ведь такая глушь, от железной дороги и то больше полусотни километров…

А пока что на озере лечатся стихийно. Из ближних и дальних мест приезжают больные, увечные, страдающие ревматизмом и другими недугами, селятся в палатках на берегу, купаются, мажутся грязью. С собою увозят фляги горько-соленой воды, лагушки маслянисто-черной грязи. О чудотворных свойствах нашего озера далеко по округе ходят легенды. Но легенды — это штука такая… На самом же деле — иным помогает, другим нет…

2

Так вот, прошлым летом, не помню, в какой уж день, собрались мы всем классом и пришли на Горькое озеро отдохнуть. Стояла сильная жара, а в жару всегда путаются мысли и теряется здравый рассудок. Потому, наверное, между нами, ребятами, и затеялся этот спор: кто сможет переплыть Горькое озеро.

Но легко сказать — переплыть! А попробуй! Во-она, в синей дымке аж еле виден противоположный берег… Я не помню, чтобы кто-нибудь переплывал озеро. Ходили слухи, будто на середине его бьют со дна мощные ключи. Поэтому и деревня, мол, наша так названа — Ключи.

Так вот, эти подводные ключи в центре озера образуют всяческие завихрения, воронки, водовороты. Попади туда — и закрутит тебя до смерти.

Но нам было уже по семнадцать, всякие странные слухи, даже правдоподобные, мы считали бабушкиными сказками, и трое из нас, лучшие пловцы, решили рискнуть. Среди них оказался и я. Откровенно говоря, мне бы вообще не надо было ввязываться в это дело: стоял разгар сенокоса, я косил на конной сенокосилке. Истощенный работой на жаре и постоянным недоеданием, исхудал я до невероятности, как говорят у нас — краше в гроб кладут, — мосластые кости обтягивала синеватая, в пупырышках, кожа, мне даже стыдно было перед одноклассниками раздеваться на пляже, — куда же плыть-то, какие там, к черту, соревнования?!

Но на берегу, среди щебечущих девчонок-одноклассниц находилась и она… Ну, эта самая, с черными диковатыми глазами, которая вот сейчас сидит в классе наискосок от меня…

И это решило все. Я поплыл. Вернее, сначала мы втроем не плыли, а долго шли по воде. Озеро углубляется медленно, постепенно, — идешь и идешь, а воды все по колено, потом станет по пояс, но она так чиста и прозрачна, что отчетливо видны на дне мелкие, как у стиральной доски, песчаные рубчики. Они тверды под ногой, и по ним от потревоженной воды мечутся солнечные зайчики.

По ртутно-тяжелой воде идти было трудно, но и плыть еще рано: надо было экономить силу в руках. Наконец, когда мы отошли от берега с километр, а вода поднялась нам по грудь, она стала нас выталкивать. Мы уже не могли коснуться ногами дна, словно превратились в легонькие пробки. И лишь тогда мы поплыли.

Кажется, чего проще плыть в такой воде? Она тебя держит на поверхности, — только успевай грести руками и ногами да старайся не брызгать, чтобы не попасть в глаза, уши или нос. Но в том-то и дело, что грести в этой тяжелой, плотной воде трудно: быстро устают руки и ноги. И у меня вскоре заломило плечи. Вижу, что и спутники мои уже не так бойко машут руками. Потом одни из них этак бодренько спросил:

— Может, вернемся? Похохмачили — и будя!..

Ему не ответили.

— Ну, как хотите! — нарочито весело крикнул он и повернул назад.

Второй мой спутник повернул, когда мы с ним подплывали, судя по береговым приметам, уже к середине озера.

— Смотри, Серега, — сказал он мне на прощание. — А то включай-ка тоже заднюю скорость. Подумаешь, прихвастнули перед девчонками. Отшутимся!..

Я поплыл дальше один. Обиды на товарищей не было. «Им хорошо так рассуждать, — думал я. — А вот мне…» А что — мне? И я вспомнил ее взгляд перед тем, как мы собрались плыть. Показалось, она поглядела на меня с мольбой, будто хотела сказать, чтобы я не делал глупости. Ну, а если уж я не подчинился этому взгляду, если уж поплыл, то как же я теперь мог повернуть назад? Интересно, как бы она посмотрела на меня после этого?..

Саженками я уже не плыл: казалось, вода становилась все плотнее, все вязче. В ней трудно было двигать руками и ногами, словно это была густая болотная жижа. Правда, я маленько взбодрился, когда благополучно проплыл середину озера. Никакие, оказывается, подземные ключи там не били, и в бурные водовороты меня, слава богу, не затянуло. Зато руки совсем отказались двигаться. Плечи так ломило в суставах, что малейшее движение причиняло боль.

И тогда я стал чувствовать, что вода пытается перевернуть меня вниз головой. Это объяснимо: верхняя часть человеческого тела тяжелее, чем нижняя. И если телом не управлять, его переворачивает таким образом: голова уходит под воду, а ноги всплывают вверх. Но от этого открытия легче мне не стало. Силы мои иссякли. Теперь уж не только плыть, но и удерживать над водой голову мне было трудно. Она стала свинцовой, шея задеревенела, и я все чаще «клевал» носом воду.

Я понимал, что это конец. О чем я тогда думал? Кажется, ни о чем: на это просто не хватало сил. И не помню, чтобы было мне страшно. Наверное, страшно бывает, если тонешь внезапно, а здесь я постепенно слабел и привыкал к своему положению, и только одно было в голове: держаться, держаться, держаться…

Не знаю, сколько прошло времени. Когда мы поплыли, солнце чуть только свернуло за полдень. А теперь оно садилось, и вода была красной, и воздух тоже был красным. И в этой красной мути прорезалась вдруг, зачернела лодка. Больше я ничего не помнил…

3

Такой вот был случай, который во всех подробностях припомнился мне теперь, пока я украдкой рассматривал вроде бы знакомую мне с первого класса, но и вдруг чем-то совсем непонятную смуглую девушку, которая сидела за партой наискосок. Оказывается, она уже давненько подспудно влияла на меня, только я почему-то не хотел себе в этом признаваться. А тут, при внимательном рассмотрении, она, кроме всего прочего, оказалась еще и красивой девчонкой.

И я, особо не задумываясь (куда и робость девалась!), тут же накатал записку, в которой пригласил ее вечером в кино. Ах, юность! Как тогда все было просто! Получив записку, она покраснела и лишь чуть заметным кивком головы дала мне понять, что да, она согласна пойти в кино.

А вечером мы встретились у клуба. Клуб у нас — это бывшая старинная церковь, круглая и высокая, как нацеленная в небо ракета. Стены ее, некогда белые, теперь местами облупились рваными шмотьями до удивительно красных кирпичей и, казалось, словно бы кровоточили. В узких стрельчатых окнах светились последние отблески вишневой зари.

И внутри клуба, когда мы вошли, еще держался красноватый, холодный полумрак. Скамейки тоже были холодные. Вскоре застрекотал динамик, который попеременке крутили мальчишки (за это их впускали в клуб бесплатно), на заштопанном грязном экране зарябили иностранные слова. После войны почему-то много показывали иностранных фильмов. Поговаривали, будто это какие-то трофейные кинокартины.

Не помню уж, как назывался тот фильм, но был он, видимо, про любовь, потому что на экране все время мелькали красивая нарядная женщина и стройный усатый мужчина, и они часто целовались. Поцелуи их были долгие, я украдкой покосился на свою одноклассницу, она сидела, потупившись.

Ничего я не понимал, что там происходило на экране, потому что меня всякий раз словно током ударяло, когда я невзначай касался плечом плеча соседки. Она тоже вздрагивала и отодвигалась.

К концу фильма уже не только поцелуи, а вообще черт-те что началось между героем и героиней на экране, так что и задних рядах затопали и пронзительно засвистели ребятишки.

— Пойдем отсюдова, — прошептала она.

— Неудобно, — сказал я. — Ты отвернись.

— Я и так не смотрю…

Мы досидели до конца, но чего мне это стоило! От смятения, неловкости, стыда спину и грудь мне обносило колючим жаром, и когда мы вышли наконец из клуба, я почувствовал, что рубашка на мне хоть выжми. Хотелось поскорее удрать домой, остаться одному. Но я пошел ее провожать, а жила она аж на другом конце деревни, недалеко от озера Горького.

А ночь стояла дивная, и я скоро успокоился. Был легкий морозец, под ногами звучно хрустел ледок, и пахло почему-то арбузами. Мы шли и молчали. Молчание стало уже неловким, а я все не мог сообразить, что бы такое сказать. Может, ее о чем-нибудь спросить? Но о чем?

Я верчу головой, беспокойно озираюсь по сторонам. Избы стоят черные, таинственно притихшие, а в небе светло от множества мельчайших звездочек. Прямо будто соль там кто просыпал. И низко на западе — совсем-совсем молоденький месяц. Он только нарождается, этакий крохотный серпик, — синеватый, прозрачный, как трепетный огонек свечи, — и даже боязно за него: возьмет да и погаснет…