Кирза и лира - Владислав Вишневский

Все коротко и понимающе смеются — это да, это конечно… кто б выдержал? Мы, так точно не выдержали бы!

— …а потому еще, — продолжает рассказчик, — что все мои мысли только об одном: как мы сделаем ребенка большим, просто высоченным. Терплю, ребята, маюсь, мучаюсь, сил уже нет. Стараюсь за день так наплаваться, так напрыгаться на волейбольной площадке, чтоб уж сил, даже и думать об этом, не было. Ан нет, ничего подобного… Оно, поверьте, не устает, а наоборот! Наоборот-наоборот, это точно! И Наташа, я смотрю, все красивее, и красивее у меня… Расцветает и расцветает, словно невеста. Представляете, ребята мое состояние?..

О-о! Кошмар! Конечно! Это мы представляем… Нам это легко представить. Даже сейчас…

— Вокруг, ребята — теплое море, воздух, чайки, днем и ночью ласковый морской прибой… Рассветы, морские закаты… Музыка, танцы, волейбол, девушки, фрукты, цветы. Ну, рай тебе, а не жизнь! Целый месяц, вот так вот — день за днем — мы и промучились. Представляете? Я еле дотянул, вернее, мы еле дождались… Так я говорю, да, Наташ? — обращается за подтверждением к жене.

Под взглядами двух десятков молодых мужчин Наташа, продолжая смущаться, вместе с тем улыбаясь гордой и счастливой улыбкой, утвердительно чуть кивает головой, — ну…

— А всё остальное… как планировали. — С гордостью заканчивает рассказ Валентин. — Трое суток из палатки не выходили, да, Наташ?

Наташа окончательно краснеет, пытается прикрыть его рот своей ладошкой, чтоб глупостей не говорил, чтоб замолчал.

— Уж не трое… может меньше, — с легким смехом уточняет она, глядя, как он, поймав ее пальцы, нежно целует. Ребята тоже зарделись от жеста явно не предназначенного для всеобщего внимания. Вот она, оказывается, какая — настоящая семейная жизнь, вернее большая любовь!

— А дальше пусть расскажет Наташа. — Продолжая веселится, провоцирует Валентин.

— Ну да, сейчас! Еще чего не хватало. — Смеясь, отбивается Наташа. — Дальше нечего рассказывать. Результат на фотографии, смотрите.

Да, фотографию мы видели. Парень точно получился высокий и стройный. Тоже танцор, и даже, рассказывают, очень хороший танцор. Уже солист. Ну, это и понятно, при таких-то родителях стать хорошим танцором — это просто гарантированно. И какой из этого вывод? Главное — это захотеть, поставить задачу, и всё. Нет, главное — это выдержать, не сломаться, пройти трудности. Вот, что самое трудное.

— Ну, отдохнули маленько, расслабились? — Поднимаясь, спрашивает балетмейстер-постановщик. — Продолжим репетицию.

Танцоры, грациозно потягиваясь встают, поднимаются, один за другим пружинисто запрыгивают на сцену.

— Пашенька! — это ко мне так балетмейстер всегда обращается. — Сейчас пройдем весь кусок от второй цифры сразу на вторую вольту, затем на третью цифру и дальше по партитуре. Хорошо? И чуть-чуть, пожалуйста, больше экспрессии, Пашенька, чуть больше огня. Но держите темп, держите, не увлекайтесь. Договорились?

Утвердительно киваю головой — а як же ж, оно ж, ясное дело!

— Ну и ладушки!

Переворачиваю страницы нотной тетради, ищу вторую цифру. Ага, вот она, нашёл.

— Так, — Валентин хлопает в ладоши, знак танцорам. — Встали все, встали… Приготовились. Да, стоп! Женя, эту вот топотушечку: та-та-та-та, та-та-та, — показывает её легко и изящно, будто Нуриев с Лиепой в одном лице. Чёткость у него изумительная, даже мне понятно. — Пройдите её чуть-чуть легче, не на всей стопе, и она у вас пойдет… — Жека, в гулкой тишине копируя, старательно повторяет… — Да-да, эту… — Обрадованным тоном замечает балетмейстер, кивает головой. — Так, так! Ну, ну!.. — хвалит. — Вот, уже лучше. Хорошо. Молодец. — Решительно хлопает в ладоши. — Всё, встали. Приготовились. Сразу и-и-и, р-раз! И два, и три, та-та-та-та-та! Хорошо… Хорошо… Легче идём, легче. Вот, вот… Та-та-та-та, та-та-та. Отлично, Женя!.. Чуть живее все здесь, живее — молодцом! Славик, Валера, а корпус держать, держать корпус — не забываем… И руки… руки тоже!.. Вот так, вот так. Хорошо! А где улыбочки? Улыбочки где?.. Так, так…Вот… Вот… Молодцом! Молодцы, ребятки, молодцы! Стоп-стоп! Отлично! Просто отлично! Еще раз тоже самое со второй цифры…

Репетиции, репетиции…

Теперь можно рассказать и про «Айвазовского». Именно про того, неизвестного прикомандированного. О нем я уже начинал как-то рассказывать? О художнике!

На наших репетициях всегда кто-нибудь присутствовал, если не офицеры из Политотдела, то просто зеваки — это уж обязательно. От прапорщиков, пережидающих какое-то необходимое, «тёмное» для них время в полку, до загасившихся солдат-срочников или любопытствующих от безделья дежурных по клубу.

Зрители-солдаты, обычно забившись в дальний угол зала, под грохот, крики и общий шум репетиции тихонечко смотрят не мешая или приятно дремлют, либо вовсе мирно похрапывают вжавшись в сиденья — чтобы дежурный по части случайно их не заметил во время своего обхода. Время от времени в зал влетают запыхавшиеся посыльные из разных рот, обычно молодые солдаты. Остановившись, тревожно обшаривают глазами зал, потом, с любопытством косясь на сцену замирают, с интересом прислушиваясь к музыке. Через какое-то время вспомнив о своем срочном задании подхватываются, вытянув шеи, шныряют по рядам, ныряя и появляясь, ищут в глубинах зала своих загасившихся от службы товарищей. Найдя или уходят вместе, или получив по шее, либо дружеский пинок, убегают в дальнейшие поиски.

Иногда на репетициях я замечал странного вида солдата с нервным, худым скуластым лицом, голубыми глазами, длинными худыми руками с тонкими артистичными пальцами, в мешковатой — на нём — солдатской робе. Он, не мешая, с большим вниманием и интересом слушал и наблюдал наши репетиции. Руки его и вся хэбэшка, всегда были щедро испачканы художественными красками. Иногда он щёлкал в нашу сторону фотоаппаратом «Салют-М», ярко вспыхивая блицем. Это и был клубный фотограф, он же и художник, и оформитель и столяр. Его со сцены не прогоняли, знали, он клубный работник, значит, наш человек. Уже служил второй год, как и я, но в роте он — прикомандированный — так и не появлялся — ни на построениях, ни на тревогах, ни на зарядке… По-крайней мере, в строю я его видел раза два, кажется или три, не больше. В столовой мы иногда встречались, но обычно во внеурочное время — вместе получали на раздаче тарелки с едой или у хлебореза, так называемый расход. У него был какой-то свой, необъяснимый для нас распорядок службы.

Ротный на всех проверках его фамилию скрипя зубами пропускал и иначе как «этот архаровец», или «этот «Айвазовский» не называл. Однажды, рассказывают, он вытащил художника из мастерской на отбой, грозно распёк при всех, и в назидание наказал тремя нарядами. А за «идиотскую эту улыбку» добавил ещё три наряда вне очереди, чтоб не «лыбился тут, понимаешь, как придурок». Ротный поступил как обычно, но опрометчиво. Утром его неожиданно дернули в Политотдел дивизии прямо с занятий и пропесочили видимо так сильно, что ротный даже фамилию перестал называть прикомандированного, а просто — «этот архаровец» и всё. Будто нет его в роте и не было. Нас тогда это сильно поразило и мы поняли, что выше нашего ротного и комбата, оказывается есть куда большая реальная сила — Политотдел дивизии. А парню сильно завидовали. Добиться абсолютной независимости от ротного и распорядка дня — это было выше предела возможного.

Художник называл себя почему-то Булькой. От чего это производное, кто и почему его так назвал, неизвестно, но представлялся он именно так, коротко и не понятно — Булька. Это при том, что фамилия у него была вполне нормальная — Ефременко, и ни с какой булкой, бутылкой, булькой она и близко не лежала.

— Да, Булька! — подтверждал он, сияя своими голубыми глазами и широкой улыбкой на худом скуластом лице. В лице и во взгляде его всегда было что-то странное, как мне казалось. В движениях излишняя резкость, в смехе повышенная эмоциональность и возбужденность. От чего это? Нет, водкой или самогоном от него никогда не пахло — зачем? — в мастерской всегда стоял едкий запах растворителей, ацетона, столярного клея. Угорал он, похоже в своих там красках.

Встречаться с ним удавалось очень редко, хотя работал он здесь же, в клубе полка.

Мастерская и фотолаборатория всегда были наглухо закрыты и редко кому открывались. Разве только начальнику клуба, но он сам это делал, у него, по-должности, все ключи были.

В дальней угловой комнате, без вывески, находилась мастерская. А напротив, через небольшой в два окна холл, фотолаборатория, тоже без надписи. Фотолаборатория — две комнатушки — одна за другой, каждая размером полтора на метр. Одна — бывший умывальник, сейчас проявочная, с раковиной и краном, ванночками, грязными банками с реактивами темного цвета. Другая — бывший туалет. Окно наглухо забито, унитаз снесен, но чугунный бачок с опущенным вниз длинным чугунным хоботом зачем-то оставлен. Настелен деревянный пол. Все стены до потолка отвлекающе завешены киноафишами и рекламными фотографиями различных киношных эпизодов и портретами красивых героев. Главным образом, конечно, женщин. Кое-как в помещение втиснуты маленький стол и стул, подвешен красный фонарь. На столе высится большой профессиональный фотоувеличитель со свисающей из рамки фотопленкой. За спинкой стула ряд подвесных полок с банками темно-коричневого цвета и пачками фотобумаги. Всё замусорено обрывками испорченной фотобумаги, бракованными фотопортретами, окурками, спиралями фотопленок, как подвешенных на бельевых прищепках, так и выброшенной, сочно хрустящей под ногами… Такая же замусоренная картина и в художественной мастерской.