Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Именем клятвы, которой вы клялись его величеству императору Священной Римской империи и нашему всемилостивейшему господину королю Фердинанду, я спрашиваю, был ли этот суд созван в соответствии с правилами, не слишком рано или поздно назначен день суда, не свят ли он или плох, чтобы я мог поднять жезл справедливости и судить о животе, чести и имуществе согласно действующему императорскому праву и правилам Constitutio Criminalis Carolina.[38]
Один из судебных заседателей ответил:
– Хорошо.
Это формальное начало заставило Агнесс окончательно сорваться и полететь в пропасть почти не управляемой паники. Похоже, какая-то часть ее до сих пор надеялась, что все окажется фарсом, а на самом деле она должна была понять, что жизнь брата, будущее детей и ее самой зависят от решения, к которому придут судебные заседатели, и от приговора, вынесенного неприметным мужчиной за столом. Перо секретаря суда зацарапало по бумаге.
– Далее я спрашиваю вас о том, в надлежащем ли порядке созван этот суд.
– Хорошо.
– Далее я спрашиваю вас о том, дозволено ли мне будет вставать во время заседания, если перед окнами будут проносить святые дары, дозволено ли мне будет успокаивать возникающий шум или непокорность с помощью приставов и дозволено ли мне будет передавать судейский жезл судебному приставу, если ведение заседания будет мне запрещено.
– Будет дозволено.
Судебный пристав коротко поклонился и снял пояс. Он положил собственный меч рядом со сверкающим клинком судьи, разумеется не вынимая его из ножен. Размеренные движения и абсолютно бесстрастное выяснение церемониальных вопросов подействовали на Агнесс сильнее, чем это сделал бы любой полный ненависти крик. Ни судья, ни судебный пристав, ни судебные заседатели не обращали на нее ни малейшего внимания. И хотя сейчас решалась судьба Агнесс, судьба ее близких, для них это не имело никакого значения. Скрип пера секретаря заседания терзал ее уши. Судья не торопился, давая возможность писарю поспевать за ним. Агнесс страстно хотелось закричать, чтобы разорвать гнетущую тишину. Внезапно она услышала зевок и увидела, что под судейским столом привязана собака. Она смутно вспомнила, как слышала, что некоторые процессы предпочитали не вести на глазах у общественности. Чтобы обеспечить присутствие предписанной правилами общественности, в зал судебного заседания приводили собаку, которая – хотя и принадлежала чаще всего судье или одному из судебных заседателей – символизировала одну из бесчисленных бездомных собак, а следовательно, городскую жизнь. Агнесс ожидала, что после открытия процесса в зал войдут любопытствующие, но теперь поняла, что этого не случится. Ее падение в пропасть ускорилось. Она подсознательно надеялась, что здесь будут присутствовать друзья и деловые партнеры, которые в случае сомнения выступили бы в ее и Андрея защиту.
– Далее я спрашиваю, находятся ли вещественные доказательства вины ответчика в зале.
Два вооруженных стража внесли в помещение сундук, поставили его на пол перед судейским столом и открыли его. Агнесс увидела обложки фолиантов – там лежали конторские книги.
– Находятся.
– Все ли мы осознаем тот факт, что правосудие в основе своей – это часть божественного творения и поэтому не может вершиться дискуссией сторон, а только данным судом?
– Мы осознаем это. – В хоре мужских голосов нельзя было услышать даже намек на нерешительность.
– Итак, мы начинаем предварительное дознание, цель которого – выслушать обвинение и свидетелей. – Судья сел. Судебные заседатели последовали его примеру. Агнесс охватила дрожь. Судебный пристав стал в центре зала и выкрикнул: «Кто хочет предъявить жалобу, тот может начинать!»
После короткой паузы вошел Владислав фон Штернберг. В руке он держал веревку, конец которой был привязан к бедру мужчины, одетого в одну рубашку и грязные панталоны. Руки осужденного были связаны за спиной. Он шел, опустив голову, волосы падали ему на лицо, но Агнесс узнала бы Андрея в любом состоянии. От унизительности, с которой ее брата приволокли, словно теленка к мяснику, в зал судебного заседания, ее глаза наполнились слезами. Однако когда Агнесс увидела, что тащилось за ним на веревке, она невольно зарычала. Один из охранников бросил на нее неодобрительный взгляд. Андрей поднял голову и посмотрел на Агнесс. Он был бледен и растрепан, один глаз у него заплыл и почти закрылся, в брови над ним виднелся кровоточащий, небрежно обработанный порез. На щеке красовалась сине-желтая набухшая ссадина. Слезы потекли по щекам Агнесс. Андрей покачал головой и коротко улыбнулся, однако это привело лишь к тому, что поток ее слез усилился. В этот момент она отчаянно жалела, что не может броситься на колени перед судьей и закричать: «Это я во всем виновата, осудите меня, но пощадите моего брата!» Но она не могла так поступить: ответственность за детей не позволяла ей этого сделать. Сердце ее сжалось от боли.
Владислав фонт Штернберг указал на Андрея, затем на принадлежащий Киприану плащ, стянутый веревкой подобно тому, как стягивают шею осужденного. Не возникало никаких сомнений в том, что Себастьян присвоил его и предоставил: в распоряжение суду; никто ни разу не просил ее предоставить вещи Киприана.
– Я хотел бы выдвинуть жалобу против этого человека, Андрея фон Лангенфеля, а также против Киприана Хлесля, племянника сосланного Мельхиора Хлесля. Киприан Хлесль считается умершим, поэтому я прошу, судить его post humum.[39]
Судья кивнул. Агнесс пристально смотрела на старый плащ. Ее не отпускало ощущение, что она чувствует запах Киприана, исходящий от одежды, и это разрывало ей сердце, как будто она узнала о его смерти всего несколько минут назад.
– Как звучит ваше обвинение? – спросил судебный пристав.
Агнесс не ожидала ничего иного, но, тем не менее, ответ поразил ее, как удар в живот.
– Государственная измена.
16
Так, значит, он ублюдок. Хуже, чем ублюдок, иначе бы он по крайней мере знал свою мать. Вацлав же не знал ни отца, ни матери. Андрей фон Лангенфель забрал его из сиротского приюта и принес в семью, к которой он не имел никакого отношения. Никто из людей, которых он теперь вынужден был называть своей семьей, очевидно, нисколько не волновался о нем как о личности.
Или, может, кто-то все-таки постарался узнать, кем была женщина, родившая его? Она наверняка могла быть жива, когда Андрей принял его как собственного сына. Спросил ли он ее мнения на этот счет? Принял ли он меры, чтобы вытащить ее из нужды, в которой она, без сомнения, прозябала, если согласилась отдать своего ребенка в сиротский приют? Наверное, это был бы хороший поступок – вернуть ребенка матери, а матери – ребенка? Но Андрей видел только самого себя, и свою скорбь, и надежду на то, что маленький ребенок, вероятно, поможет ему преодолеть эту скорбь.
Вацлав фон Лангенфель – живая проекция желаний других людей!
Однако он знал, что был несправедлив. Его мать вряд ли оставила свой адрес в сиротском приюте, даже если и не бросила жалобно пищащий сверток просто перед первой попавшейся церковью. Похоже, вся эта ситуация свидетельствовала о том, что Андрей спас ему жизнь и что он, Вацлав, таинственным образом стал спутником Андрея и Хлеслей, всегда доброжелательных, заботливых и готовых помочь. Никто из них не хотел причинять ему боль.
Много времени ушло у него на то, чтобы перейти от одной мысли к другой, и Вацлав не мог сказать, достиг ли он цели. Кроме того, была одна вещь, которую он не в силах был простить, как бы ни старался войти в положение Андрея. Ложь, в которую отец превратил его жизнь, не дала развиться его любви к Александре. Молодой человек не был уверен, полюбила бы она его с такой же силой, как он, ибо проблема заключалась в том, что у него никогда не было возможности проверить это.
Он пытался объяснить себе, что теперь волен признаться ей в своей любви – лучше поздно, чем никогда, не так ли? Но у него уже было достаточно опыта, чтобы знать: в любви «поздно» часто означает «никогда».
Вчерашняя попытка предостеречь Агнесс дала ему шанс восстановить утраченную связь, сломала ледяную стену, которую он вознес вокруг своего сердца. Казалось, теперь Вацлав снова мог искать близости людей, составлявших его семью, а раз так то он под предлогом того, что ему хотелось выяснить, все ли в порядке у Хлеслей, отправился к ним домой.
Ноги его будто налились свинцом, когда он, тяжело ступая, шел к их дому. Несколько раз у него возникало желание повернуть назад. Он надеялся, что Александра сейчас дома, и его грела совершенно нелепая надежда на то, что кто-то уже сообщил ей о том, как на самом деле обстоит дело с ее мнимым двоюродным братом Вацлавом. Юноша не имел ни малейшего представления о том, как бы он вел себя, если бы ему самому пришлось открыть ей правду.
Когда он увидел, что из дома выходят трое мужчин, то инстинктивно метнулся в какой-то подъезд. За этими тремя последовали двое вооруженных людей. К недовольству Вацлава, они пошли в его сторону. Он знал всех троих: это были Себастьян Вилфинг, торговец из Брюна по имени Вилем Влах (в доме которого он часто играл ребенком, когда Андрей брал его с собой в поездку, и который теперь по непонятной причине стал врагом) и главный бухгалтер Адам Августин. По меньшей мере Влах и Августин тоже его знали. Они непременно спросили бы его, что он здесь забыл…
- Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель - Историческая проза
- У подножия Мтацминды - Рюрик Ивнев - Историческая проза
- Через тернии – к звездам - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Данте - Рихард Вейфер - Историческая проза
- Посмертное издание - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Слуга князя Ярополка - Вера Гривина - Историческая проза
- Свенельд или Начало государственности - Андрей Тюнин - Историческая проза
- Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж - Историческая проза
- Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж - Историческая проза
- Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев - Историческая проза