Числа и знаки. Трилогия - Юрий Бурносов

Скажу также о волосах. Косматые люди имеют темперамент горячий, оттого и волосы у них сухие и грубые; обладатели же мягких, шелковистых, приятных на ощупь волос имеют миролюбивый, робкий и кроткий нрав.

Далее об ушах: здесь любые излишества, в ту или иную сторону, вредны. То есть уши чрезмерно большие следует беззастенчиво именовать ослиными, полагая их признаком невежества и глупости. Чрезмерно же маленькие уши - обезьяньи и указывают на непостоянство и частые заблуждения.

Но, пожалуй, наиболее открыто говорит о сущности человека его лоб. Коли лоб высок и округл, владетель его весел и умен, сговорчив и искусен во множестве ремесел. У кого низкий лоб, прикрытый волосами, тот сварлив и прост в манерах, гневлив, жесток и жаден… однако при этом ценит красоту, особливо в архитектурных сооружениях. Люди с округлым шишковатым лбом и редкими волосами умны и предприимчивы, они сохраняют великодушие и благородство даже во времена невзгод. Такие люди ценят мирские удовольствия, любят почести и охотно принимают на себя ответственность».

Тристан Бофранк закрыл прихваченную с собою «Физиогномику» и обратился к тусклому зеркалу с изрядно потрескавшейся амальгамой, висевшему на стене подвального помещения, где обретался преступный аббат.

Прежде толстяк оскалил зубы и нашел их довольно правильными и ровными, что говорило, согласно книге, о его честности и правдивости. Нос Тристана был приплюснут самым нарочитым образом, и аббат решил не обращать на это внимания, основываясь более на зубах, равно как не стал долго созерцать и свои уши, маленькие, словно раковины моллюсков-песочниц. Лоб же аббата был округл, но не шишковат; таким образом, зеркальное отображение порождало противоречия, и Тристан решил, что недостаточно еще проштудировал столь удачно прихваченную книгу, спасавшую его от скуки в часы вынужденного безделья. Посему аббат отворотился от зеркала и принялся усердно молиться.

После встречи с фрате Хауке на кладбище Святой Мианеллы Тристана Бофранка привели в этот подвал и заперли здесь до поры; Хауке объяснил, что так нужно для спокойствия самого аббата. Как только вопрос о посвящении разрешится, за Тристаном придут.

Аббат не роптал, ибо ведал, сколь сложен путь посвящения. Сам же он, как новиций, не мог претендовать на ускорение сего пути, сетовать и роптать, но мог лишь возносить хвалу господу за ежедневное наставление и непротивление деяниям Люциуса.

Много лет минуло с той поры, как в далекие времена юности соученик будущего аббата, брассе Анвельдт, рассказал ему о еретическом учении Марцина Фруде. Попервоначалу богобоязненный Тристан возмутился, однако ж позже, томясь в одиночестве своей кельи, призадумался о силе, которая «полагает собой середину между богом и дьяволом», и о рассуждениях Фруде, что «над каждым добром и злом есть судья, который и определяет, хорошо или дурно то и это». Что коли так оно и есть на свете?

В следующий раз Тристан уже сам вызвал Анвельдта на беседу, а когда выяснил, что уверовать в учение Марцина-Люциуса вовсе не есть отстраниться от веры в господа, разрешил свои сомнения самым удачным образом: доносить на Анвельдта не стал, хотя и собирался, а полученное знание сохранил в глубине своей души и памяти.

И вот судьба распорядилась так, что случилось ему вновь свидеться с Анвельдтом. Будучи уже кардинальским ликтором, он приехал к Тристану и напомнил о давешнем разговоре, а также рассказал о том, что верование Люциуса возрождено и возвышение его грядет небывалое.

Посему к приезду Хаиме Бофранка в отцовское поместье Каллбранд аббат уже окончательно решил переменить свою стезю. В самом деле, что ожидало его в аббатстве? Сытая и спокойная старость, а затем и смерть. Казалось бы, неплохо, но Тристан желал куда большего - и это большее предлагали ему люциаты.

Тристан полагал, что и брат его, будучи приближен к самому грейсфрате Баффельту, имеет к люциатам отношение самое непосредственное, но речения брата оттолкнули Тристана - и, как выяснилось, вовремя. Да, как рассказали аббату, брат его Хаиме и в самом деле оказал делу Люциуса кое-какие услуги, но человек это далекий и даже вредный общим устремлениям. Теперь же, во времена смутные и беспросветные, Хаиме стал вовсе опасным, и именно Тристану поручено было в знак посвящения в более высокую ступень прервать земной путь субкомиссара.

Преступление сие показалось Тристану страшным, и несколько ночей он плакал в своей аббатской келье, укрывшись с головою периной. Тщетно бродил он по монастырскому саду, уверяя себя в том, что убийство это будет промысел вышний, а не корыстное и богопротивное деяние. Тщетно листал книги, отыскивая примеры братоубийства, совершаемого во благо, - он их находил, но душе и разуму все одно не было покоя.

Разрешил сомнения и треволнения аббата Тристана Бофранка сам грейсфрате Баффельт. Несколько дней тому сумрачный монах доставил в аббатство короткое письмо, скрепленное печатью Баффельта, кое гласило:

«Смиренный сын мой Тристан!

Удел твой тяжек, но светел. Веруй, и воздастся тебе по деяниям твоим, но не согласно молве людской и судам земным, а общего блага для. Отставь же сомнения и соверши, что предначертано, и благословение мое станет тебе опорой и подмогой».

И вот Тристан приехал в столицу. Вначале, не обнаружив брата, он уже было обрадовался и собрался отправляться назад, но вспомнил, как от полученного письма словно повеяло на него невыразимой силою и страхом. Тут-то и сказал себе Тристан Бофранк: «Велено мне - значит, сделаю», - и остался в доме брата под фальшивым именем. Бог весть, как сложилось бы, выдай его брат вольно или невольно; однако ж Хаиме не выдал, и Тристану только и оставалось, что дрожащей рукою отыскать на кухне тяжелый пест, а после неумело ударить им брата…

Как уже было сказано, после встречи на кладбище фрате Хауке препроводил его в этот подвал, где стояли большая кровать, ночной горшок да светильник. Три раза в день монах, не говоря ни слова и не отвечая на вопросы, менял ночной горшок, а также приносил пищу - как правило, кусок вареного мяса с картофелем или жидкую кашу из злаков да кувшин воды. Привыкший в бытность свою аббатом к изысканным блюдам, Тристан не роптал и покорно съедал скудное приношение, а ночами не столько спал, сколько молился, маясь вопросом, верно ли поступил и не будет ли теперь ввергнут в котлы адские, кипящие смолою, в них же варятся грешники до скончания времен… В кармане одеяния своего укрыл он «Физиогномику», которая и скрашивала ему однообразные дни, проводимые в подвале.

Дверь отворилась, и явился обычный монах, хотя время трапезы еще не настало. Тристан едва успел подметить, что нос у монаха крючковатый, а вот подбородка из-за густой бороды не разглядеть, так что неясно, грозит ли монаху предрекаемое «Физиогномикой» физическое увечье, как монах сказал:

– Идемте, фрате Бофранк. Вас ждут.

Вмиг вспотевший аббат подобрал с ложа книжицу и поспешил за монахом.

– Доверия, что вам оказано, вы не оправдали! - грозно воскликнул фрате Хауке. - Хаиме Бофранк жив и здоров, а вы, стало быть, обманули нас - нас и самого грейсфрате!

– Но как же?.. - пролепетал испуганный аббат. - Я же…

– Возможно, вы убоялись гнева господнего, когда подняли руку на брата? Но во имя торжества дела общего что стоит смерть одного? Тем паче брат ваш - всего лишь человек, запятнавший себя сношениями с дрянными колдунами и еретиками. У вас есть время все исправить, - сказал фрате Хауке, сложив руки на груди. - Убирайтесь вон и помните: покамест жив субкомиссар, вы сами нам не нужны. О предательстве не помышляйте - у миссерихордии длинные руки! И когда она доберется до вас - самые ужасные ваши сны будут лишь шуткою в сравнении с тем, что придется вам испытать, аббат Тристан.

С этими словами он кивнул крючконосому монаху, который пребольно ухватил толстяка за загривок и, протащив еще по лестнице, вышвырнул на улицу, прямо на грязную мостовую.

При падении аббат сильно ушибся и едва не переломал себе руки, но кое-как поднялся и заковылял прочь, моля бога смилостивиться над ним. Не разбирая дороги, Тристан Бофранк шел, сам того не желая, к той части города, что именовалась Бараньей Бочкой, - именно там обитали не столь давно и преужасный упырь Шарден Клааке, и преданный смерти вместо него бедолага Волтц Вейтль. Ныне же и без того имевшая репутацию клоаки Баранья Бочка окончательно превратилась в вертеп; сюда не заворачивали ни патрули гардов, ни кирасирские разъезды, ибо чумное поветрие, выкосив значительную часть обитателей местечка, подвигло уцелевших на невиданный кутеж и разврат, дабы скрасить ожидание неминучей гибели.

Стеная и охая, толстый аббат увидал в окнах одного из домов, невзрачного и покосившегося, яркий свет. Руководствуясь скорее желанием прибиться к людям, нежели здравым рассудком, Тристан распахнул дверь и оказался в преддверии ада.