Точка после «ять» - Виктория и Сергей Журавлевы

сказал:

– Не в первый и, уверен, не в последний раз в суде сходятся купец с дворянином. Случаются между ними споры мелкие, бывают тяжбы крупные, но в этот раз дело обстояло до крайности серьезно. И все же вы справились…

– Поверьте, я думал о защите интересов купечества в последнюю очередь…

– А вы и не должны были об этом думать! То была не ваша печаль. Об этом подумал я, потому как безнаказанно оставить сделанное князьями и их подручными было решительно невозможным.

– Так почему же оставили? – с нажимом ответил я. – Почему я, купец Арбелов, стою в суде против князя Кобрина и всего их чертова змеиного гнезда, а не вы, купец Винокуров? Вы, кажется, решили остаться в стороне и посмотреть на то, что из этого выйдет, а потом прийти и просто поблагодарить меня?

Винокуров отложил ложку, сделал из кружки пару глотков кваса, а затем, отставив ее в сторону, расплылся в улыбке, показывая мне ровные и крупные, будто бы бобриные, зубы:

– Нет, Марк Антонович, совсем нет. Напрасно вы так кипятитесь! Просто я хотел сказать, что вы достойно справились со своей ролью. А я, поди, неплохо справился со своей. Для того, чтобы все устроить, тоже ведь нужны опыт и сноровка. Да и людей, подходящих делу, нужно знать, да!.. Взять, к примеру, господина Крестова!

– Как?..

– Закроем глаза на трату им некоторой доли вверенных ему средств на оплату собственных карточных долгов: он мастерски запустил шумиху в столичных газетах на те деньги, которые были ему предоставлены.

– Крестов… Он помогал мне по вашему поручению?

– Или вот Олимпиада Андреевна с княгиней Багрушиной! Они обе выказывали искренний интерес к этому делу, но решились приложить свою руку только после нашей с ними личной встречи.

– Неужели и Липа? Поразительно!

– Отчего же? Она ведь взаправдашняя купеческая дочь!.. Или же подсобил я когда-то семье разорившегося и безвременно усопшего купца устроить его юного сына в кадетский корпус, и через полтора десятка лет у вас в вашем кавказском путешествии появляется опытный, отважный и хладнокровный попутчик…

– Что, и Шапитилов?! – я не поверил своим ушам.

– О, поверьте, пары слов было достаточно, чтобы он сделался готовым принять за вас не одну, а целый град пуль.

– Но почему?

– Старый князь Кобрин некогда подпоил его отца и игрой в карты разорил бедолагу дотла. После того, как отец семейства решился на великий грех и наложил на себя руки, мы – я, грешный, да еще несколько купцов, близких этому дому, – принялись хлопотать об устройстве и приличествующем образовании наследников усопшего… Хорошая была купеческая фамилия, да!.. Но что уж вспоминать! Не вернешь… Так что, Марк Антонович, полноте! Вы в этом деле никогда не были одиноки. Больше того, лоскуты начали складываться один к одному задолго до вашего появления во всей этой истории…

Я сидел над своей тарелкой, совершенно ошарашенный.

– Надеюсь, обед вам пришелся по душе, – Винокуров, протерев усы салфеткой, встал из-за стола.

Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету и подошел к окну, в лучи струящегося из-за стекла по-весеннему яркого солнца.

Я тоже поднялся и обернулся на купца.

Возможно, мое воображение под влиянием всех пережитых событий излишне разыгралось, но теперь Винокуров в моих глазах приобрел некую стать: он казался мне сейчас древним былинным воином, витязем, стоящим на защите своего мира, своего собственного родного купеческого мира с двухэтажными уютными крепкими домами, украшенными белыми резными наличниками, с кирпичными зданиями фабрик, наполненными деловитым рабочим людом, с тесными конторками, полутемными кабинетами, приземистыми лавками, набитыми всякой всячиной, вывесками, исписанными аршинными угловатыми буквами, с говорливыми сметливыми приказчиками в кумачовых рубахах, черных жилетах и картузах, метрами шерстяных, бумажных и парчовых тканей, баржами строевого леса, быстрыми пароходами, зарубежными выставками… Я сам вдруг почувствовал себя частью этого огромного мира и теперь был готов защищать его от любых покушений.

Удивительно, но завтрашнее судебное заседание теперь меня нисколько не страшило.

Глава XXV

Утром, миновав охрану, приставленную к дому в Вознесенском переулке, я появился на пороге квартиры Элизы Лангер.

В дверях меня встретила хозяйка. Одетая в распашной лиловый шелковый капот с просторными рукавами и легкую накидку-мантилью, она была тиха и задумчива.

– Как вы себя чувствуете, Элиза? – спросил я девушку.

– Все хорошо, Марк Антонович, – отозвалась она. – Я готова к сегодняшнему выступлению.

– А Андрей?

Элиза неопределенно махнула рукой в воздухе.

– Вы можете справиться у него сами. А я пока пойду и позабочусь о кофе и завтраке: клянусь богом, нам всем сегодня понадобятся силы, – с этими словами она исчезла из комнаты.

В это время ко мне, опираясь на привезенную ему дядей трость и прихрамывая, вышел студент Данилевский. Он был в своем привычном кителе, но одежда болталась на молодом человеке, будто была с чужого плеча. Черты лица юноши тоже заметно заострились, а под глазами появились темные тени. И все же он загадочно улыбнулся мне при встрече, и это само по себе было совсем неплохо.

Я подскочил к нему, и мы обнялись.

– Главное – спокойно и уверенно дойти до места свидетеля, – усмехнулся Андрей, с моей помощью добираясь до кресла и с облегчением усаживаясь в него. – А то, поди, сочтут за обыкновенного опустившегося нерадивого студента.

– Как ваша рана? – спросил я.

– По утрам вроде б ничего, – ответил юноша, вытягиваясь в кресле, – а к вечеру, бывает, ноет так, что хоть плачь! Но в таком обществе я не жалуюсь! До свадьбы заживет!

– До свадьбы? – улыбнулся я. – Значит, времени еще много.

– Это неважно, – Данилевский-младший покачал головой. – Итак, несмотря на весь мой побитый вид, я рвусь на сегодняшний суд. Я им там устрою!..

– Отлично! Только берегите силы! Вот сейчас поедим и отправимся…

Будто в ответ на заведенный о еде разговор в столовой появилась Элиза, держа в руках поднос с тарелками, кофейником и со сковородой, в которой явно шкворчала яичница.

– Спасибо, Лиза… – кивнул Данилевский, подняв голову и взглянув на девушку, когда та поставила перед ним белую фарфоровую тарелку.

В молчании мы принялись завтракать. Каждый, казалось, был погружен в собственные мысли и не торопился говорить. Только вилки постукивали о фарфор в тишине комнаты, да еще тонкие чашки позвякивали, когда в них серебряной ложечкой неторопливо размешивали в горячем кофе кусочек сахара, отколотый от сахарной головы большими витыми кусачками.

«Лиза… – подумал я. – Когда это он успел? За ту пару недель, что он провел здесь? А я ведь предупреждал его, чтобы без вольностей…»

Впрочем, мои опасения наверняка беспочвенны, да и находились эти