Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

2

От этой теории пришел Балак к значительно худшей теории, теории, описывающей сотворение мира. А зачем тогда мы вспоминаем о ней, если она ошибочна? Затем, что если объявится какой-нибудь умник и скажет: так думаю я, мы ему скажем: со слов собаки вещаешь ты.

Вначале был верблюд. Однажды съел он поле кактусов, и еще поле, и еще поле. Разорвалось его брюхо, и он умер. Залезли все звери, и птицы, и насекомые, и пресмыкающиеся к нему в брюхо, вовнутрь. Те из них, что питаются зеленью, ели зелень, оставшуюся в его брюхе; те, чья пища – мясо, питались его мясом. И оттого что не пожалели они его и ели его плоть, стали жестокими. Под конец не осталось ничего, кроме верблюжьего помета. Явилась свинья и съела помет. Под конец не осталось ничего от верблюда, только шкура его. Явились крысы и хотели прогрызть дыры в шкуре. Решили собака и орел сторожить ее от крыс, собака – снизу, а орел – сверху. Стояли они день, и два дня, и три дня – и так до семи дней. Лопнуло их терпение, и одолела их скука. Начали они играть со шкурой. Она – тянет сюда, а он – тянет туда. Натянулась шкура, и получился небосвод. Поднялся он ввысь и раскинулся над землей, потому что небо всегда наверху. Увидела это собака и удивилась. Сказала она ему, орлу: «Что это?» Сказал орел: «Пойду и взгляну». Раскинул свои крылья и захлопал ими по своему туловищу. Поднялся ветер и взбудоражил весь мир. Задрожала собака и ударила хвостом о землю. Появились на земле горы и холмы, равнины и долины. Собака подняла лай на земле, а орел завопил в воздухе. Испугалось небо и заплакало. Наполнилась вся земля водой от его слез. Пришли звери и птицы пить. Выпили они много воды, но осталась вода в морях, и реках, и ручьях, и родниках.

Пили они, пили… и одновременно своими ногами били. Разрыхлилась земля и взрастила траву и деревья. И все еще небо плакало. Вытер орел своими крыльями глаза небу и смахнул его слезы. Высохло небо, и весь мир стоял на пороге гибели. Пришли к собаке. Послала их собака к орлу. Сложил орел свои крылья в молитве и остался без ответа. Снова сложил крылья и снова остался без ответа. Сказал он собаке: «Раз молитва моя не действует, может быть, зубы твои подействуют? Давай я посажу тебя верхом на мои крылья, и ты поднимешься со мной к небу и укусишь его, как ты укусила бурдюк того самого водоноса. Помнишь, принес водонос бурдюк с водой в Иерусалим, ты укусила его, и пролил бурдюк слезы». Полетела собака верхом на орле к небу, укусила небо, и заплакало небо. Утолила земля жажду его слезами и наполнилась водой. От тех укусов раскололось небо, и из осколков получились луна и звезды. Поэтому, когда выходит луна, лают на нее собаки; вспоминают собаки все труды, затраченные их предком, великим псом, и воют… воют…

Раньше, в те времена, когда Балак жил среди евреев и фанатично следовал верованиям своих предков, верил он, как и весь Иерусалим, что дожди идут не иначе как только благодаря трублению в шофар, ибо как только перестают идти дожди, поднимают люди шофар и трубят. Содрогаются все небеса и проливаются дождями. Дождевую воду пьет земля и выращивает хлеб людям; ее пьют звери и птицы, чтобы было у людей вкусное мясо. С того дня, как изгнан был Балак со своего места и пошатнулась в нем вера отцов, разуверился он в людях и не соглашался с теми, кто говорил, что все, что создано в мире, создано ради людей. Говорил Балак: довольно с человека того, что он такой же, как собаки и остальные создания. Как же дошел Балак до таких понятий? Рассказывали, что однажды умерло семьдесят жителей Иерусалима от укусов собак. Сказал Балак: «В чем же тогда могущество человека? И где же сила его и где же страх перед ним?» А другие говорили, что увидел он людей, ведущих себя подобно животным, и впал в грех неверия.

3

Когда Балак отрицает могущество людей? Когда нет перед ним человека. Как только видит Балак человека и палку в его руке, тотчас же его самомнение исчезает, и он падает духом, и покоряется, и пресмыкается перед человеком. До какой степени страх перед человеком лежит на Балаке? Жил один выкрест в квартале, где обитал Балак. Увидел выкрест Балака и надпись на нем, пошел и донес о нем жителям, и те пытались убить его. Выкрест… из отбросов рода человеческого… ему не верит никто, не верят даже, что он верует в своего нового бога… Тем не менее люди готовы убить живое существо с его слов.

Взмолился Балак, не выдержав этих мучений: ой, за что преследуют меня повсюду в мире, так что каждый, кто видит меня, хочет меня убить? Разве я сделал что-нибудь дурное людям, разве укусил хоть одного из них? Почему же преследуют меня и не дают мне покоя? Просит он рассудить его на небесах и жалуется: гав, гав, гав мне – место для отдыха, гав мне – справедливость и правосудие. А когда слышат люди его вопли – выходят к нему с камнями и палками. Кусает Балак камни, и грызет прах, и вопит. Говорят ему камни и прах: «Что ты орешь на нас? Разве есть у нас свобода выбора? Злые люди хватают нас и делают с нами, что их душе угодно. Если ты жаждешь мести – иди и покусай их». Говорит Балак праху и камням: «Разве я бешеная собака, что пойду и буду кусать людей?» Говорят прах и камни Балаку: «Если так, иди и пожалуйся на них». Говорит Балак: «Разве жалобы мои они будут слушать? Не слышали вы разве, как они говорят: чья сила, того и воля?» Говорят прах и камни: «Если так, покажи им свою силу». Сказал Балак сам себе: закон в их руках, и мне ничего не остается, как только опереться на свои силы. Велико значение силы, только один вид ее наводит ужас. А в чем сила собаки? В ее лае. Должна собака лаять, даже если нет никого перед ней. Плохо, если собака лает только тогда, когда к ней приближаются люди, будто искусство лая зависит от людей, наоборот, поднимай лай всегда, когда тебе захочется. Как человек боится силы, так он боится звука. И мало того, у звука есть еще и преимущество, ведь он пугает даже издалека.

Принялся Балак лаять. То – прекращает лай на время, то – лает без передышки. Замолчал и застыл в удивлении: показалось ему, что голос его заржавел. Задумался Балак: отчего заржавел мой голос? Оттого, что не пользуюсь им во всю силу. Теперь я снова буду лаять изо всех сил, пока он не придет в норму. Так он выл и надрывался лаем и днем и ночью, не важно, был рядом кто-то или никого вокруг не было. Тот, кто не слышал завываний Балака, да не услышит их никогда. Даже собаки приходили в ужас от звуков его голоса. И был случай с одной сучкой, за которой ухаживал Балак. Когда он появился внезапно перед ней, она отпрыгнула, взлетела на вершину скалы, свалилась оттуда и умерла.

Решил Балак заткнуть себе рот и подавить свои завывания, ничего не вышло у него – это вошло у него в привычку. Раньше он был господином над своим голосом, теперь голос властвовал над ним. Он выл, и хвост его висел меж задними лапами, и он крался по обочинам дорог из страха перед ангелом смерти, потому что боялся Балак, чтобы не отравили его, как свинью, забредшую к потомкам Ишмаэля. Отныне и впредь он отказывал себе в еде и питье, опасаясь: не подложили ли туда смертельный яд. Изо всех смертей страшился Балак больше всего смерти от яда. Как это? Вот он – цел и все кости его целы, а тут вдруг приходит к нему ангел смерти из его нутра, как если бы он сам поселил его там.

Подумал Балак: горе мне от евреев и горе мне от неевреев. Если буду жить среди гоев, гои отравят меня, а если буду жить среди евреев, евреи разобьют мне голову. И так и эдак, горе мне! Даже небеса воевали с Балаком – солнечные зайчики в конце лета казались ему веревками, которыми связывают бешеных собак.

От постоянного страха слух Балака обострился, и каждый шорох и даже намек на шорох проникал ему в уши, и гремел, как солдатский барабан, и будоражил ему душу; и весь он трепетал, как кадык кантора. Но Балак не пел нигунов, он уже понял, что мир не нуждается в песнопениях. Переполнялась его взбудораженная душа – вырывался вопль из его горла; тогда присоединял он к нему глухое завывание, чтобы изгладить из памяти вопль, и ложился на брюхо, и молчал, будто и не лаял он вовсе. Все то время, что находился он в чужих краях, он старался вести себя в соответствии с изречением «собака, проведшая семь лет в чужом месте, не лает».

Еще сильнее, чем слух, обострилось у него обоняние – до такой степени, что он чувствовал следы практически несуществующего запаха. Слух был полностью во власти Балака, но обоняние властвовало над ним. Тащился он вслед за запахом и не успевал достигнуть своей цели, как второй запах вставал перед ним, а как только этот запах появлялся перед ним, приходил третий запах, и хватал его за нос, и тащил за собой. Бежал он за ним, в сторону запаха – другой запах приходил оттуда; не успевал добраться, как иной запах мчался ему навстречу. Помои Иерусалима могут лишить чувства обоняния любого, имеющего нос, не то – с Балаком, которому каждая помойка раскрывает свой особый аромат.

Невозможно жить одновременно в нескольких местах – и невозможно усидеть на месте, если самые разные голоса звучат в тебе. Поэтому Балак мечется с места на место, и прислушивается и принюхивается, и прислушивается и принюхивается. И то, что голоса не делают с ним, делают запахи; и то, что запахи не делают с ним, делают голоса. Опять лает Балак изо всех сил, и прислушивается, и нюхает, и вонзает нос в отбросы, дабы убедились все, что это не он вопит, а мусор этот.