Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Меня охватывают разом страх и раскаяние.

— Матушка настоятельница, — кое-как выговариваю я, преклоняя колени перед аббатисой и касаясь лбом холодного каменного пола.

— Дочь наша, — ледяным голосом произносит она, и в голове у меня не остается ни одной мысли — все вытеснил страх.

Я-то думала, у меня будет время обдумать каждое слово, которое я ей скажу, а еще лучше — изложу в письме, и она прочтет это письмо в стенах нашего монастыря, а не здесь, где она сидит передо мной, как воплощенное возмездие.

Шуршит пергамент. Я чуть поднимаю голову и вижу, что она разглаживает на колене записку. Ту, что я ей отправила.

— Мне кажется, — говорит она, — нам нужно многое обсудить.

— Да, пресвятая матушка настоятельница.

Кажется, голос у меня дрожит чуть меньше. Постепенно я припоминаю свою былую решимость и поднимаюсь на ноги, не спрашивая позволения. Я отряхиваю колени, окончательно собираюсь с мыслями — и смотрю ей прямо в глаза.

— Канцлер Крунар предал нас всех, — говорю я.

Ее лицо неподвижно, как мрамор.

— Объясни.

И я объясняю. Рассказываю о его коварстве, о том, как он манипулировал людьми и рушил их жизни. Договорив, я не знаю, поверила она мне или нет.

— Если это так, — произносит она наконец, — канцлеру Крунару за многое придется ответить.

Я киваю. Могу себе представить, как потрясло ее услышанное.

— Он сидит в подземельях Геранда, ожидая приговора, который вынесут ему герцогиня и ее Тайный совет. — Я сжимаю одну руку другой. — И вот еще, матушка. Я должна кое о чем предупредить вас. — (Она поднимает брови, но не перебивает меня.) — Я пришла к убеждению, что метки, посредством которых направляет нашу руку Мортейн, не так просты, как нам прежде казалось. Боюсь, они не столько призывают нас к действию, сколько служат отражением могущего произойти.

— Умолкни! — Аббатиса встает, отменяя мои слова взмахом руки. — Ты взялась поучать тех, кто выше тебя? Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю! Вот прослужишь Мортейну лет двадцать, прилежно изучая Его деяния и пути, тогда и будешь толковать мне Его заповеди. Но не ранее! — В ее холодных синих глазах пылает гнев. Она подходит к окну и смотрит наружу, на оголенный по зимнему времени монастырский сад. — А что Дюваль? Ты любишь его?

Она говорит так насмешливо, точно я нагишом валялась в грязи со свиньями.

Я закрываю глаза и тянусь в глубь своего существа, к той божественной искре, которую с некоторых пор в себе ощущаю.

— Да, — отвечаю я просто. — Люблю.

Она оборачивается ко мне, на щеках горят красные пятна.

— И ради мужской любви ты готова отринуть все, что мы тебе дали?

— Не просто ради мужской любви, — тихо говорю я. — Ради любви Дюваля. И я найду способ служить и своему Богу, и своему сердцу. Уж верно, Мортейн не затем дает нам сердца, чтобы мы всю жизнь держали их в небрежении.

Она отшатывается, как от удара:

— Так ты теперь у нас еще и знаток воли Мортейна?

Я смотрю на нее, не отводя глаз:

— Я лицом к лицу встретилась с Ним на побоище возле стен Нанта. И Он оказался совсем не таким, как я ожидала.

Она презрительно оттопыривает губу.

— Ты видела Мортейна? У тебя было видение?

— Нет, пресвятая матушка. Он явился мне во плоти, в той плоти, что подобает богам и святым. Он обратил ко мне слово и назвал меня дочерью, и я поняла, какого служения Он от меня ждет. Отныне я буду славить Его милосердие, а не Его гнев.

Я отлично вижу, как хочется ей меня наказать. Сперва я думаю, что это за неповиновение, но потом понимаю — это оттого, что я видела Мортейна, а она нет.

— Теперь тебе окончательного посвящения не видать, — произносит она.

— А я и не хочу произносить последний обет, матушка настоятельница, — отвечаю я, сама удивляясь, как мало привлекает меня монастырская жизнь.

Я думаю об Аннит, которой предстоит провести всю жизнь взаперти, никогда не покинув стен обители. О Сибелле, исполняющей какое-то ужасное служение, которое постепенно лишает ее рассудка. Неужто Отец в самом деле желает для них подобной судьбы?

Ну а я — я успела привыкнуть к тому, что в жизни у меня есть кое-какой выбор, и отнюдь не намерена возвращать это право монастырю.

— Обитель сосредоточена лишь на одной грани славы Мортейна, матушка настоятельница. Я хотела бы лучше изучить и другие и только потом, возможно, вступить на монашеский путь.

— Похоже, я ошибалась в высокой оценке твоей набожности и ревностного отношения к долгу. — Аббатиса глядит на меня так, словно я — мерзкий червь, копошащийся у ее ног.

Я вновь призываю на помощь свою новообретенную силу:

— Вы неверно поняли меня, матушка. Ничто не отвратит меня от верной службы Мортейну. Я не уверена лишь в монастыре.

Ее ноздри раздуваются, а губы белеют. Тяжело дыша, она смотрит на меня какое-то время. Потом сжимает зубы и, подхватив юбки, стремительно выходит за дверь.

Ровно через две недели после своего тринадцатилетия Анна Бретонская торжественно облачается в наряды и драгоценности, подобающие герцогине. Когда все готово, Изабо в обе щеки целует сестру, и мы покидаем аббатство Святой Бригантии. С Анной всего несколько спутников: я, Дюваль, капитан Дюнуа, Франсуа. С нами едут и обе аббатисы. Стоит вечер; вереница факелов освещает наш путь к главному въезду в город, где уже поднят мост.

Когда мы останавливаемся на берегу рва, Анна отделяется от своей маленькой свиты и одна подходит к воротам. Юным и звонким голосом она произносит древние слова, которые веками произносили все правители Бретани, обещая отстаивать права и свободы своих подданных — и простонародья, и родовитых вельмож.

Толпа отвечает ей взрывом восторженных приветствий. Люди рады принять свою новую герцогиню. Гремят толстые цепи, и подъемный мост опускается. Он ложится наземь с тяжким гулом, торжественным, как удар колокола. Город распахивает ворота; Анна пересекает мост и входит под своды.

Ревут трубы, кричат дети. Анну по обычаю осыпают горстями зерна и высушенных цветочных лепестков. Толпа провожает ее до самого собора. Как велит традиция, ночь перед коронацией Анна проведет в молитвах. Мы, все шестеро, будем бодрствовать вместе с нею, но не рядом. Свое молитвенное служение она будет нести одна.

Ночь предстоит долгая, но это даже и хорошо, ибо каждому из нас многое предстоит обдумать под священными сводами. Я неоднократно чувствую на себе взгляд моей настоятельницы, вопрошающий и задумчивый. Прислушиваюсь к себе и понимаю, что меня это вовсе не беспокоит. Ее власть надо мной ушла в прошлое.

А вот что касается Дюваля… Каждый его взгляд, брошенный на меня, я ощущаю как прикосновение к самой душе. Это настоящее чудо, и мне каждый раз хочется улыбнуться, но я сдерживаюсь. Мы все-таки в церкви.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});