За столом с Пушкиным. Чем угощали великого поэта. Любимые блюда, воспетые в стихах, высмеянные в письмах и эпиграммах. Русская кухня первой половины XIX века - Елена Владимировна Первушина

купленный им у нее кошелек. Пушкин, заливаясь звонким своим смехом, любил рассказывать этот случай авторского разочарования».

8

В Болдино, Пушкин ел гречневую кашу и картошку, в чем он отчитывается Наталье Николаевне: «Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот-те Христос, и пойду в солдаты с горя. Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; Ус да борода – молодцу похвала; выйду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в 7 часов, пью кофе, и лежу до 3-х часов. Недавно расписался и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верхом, в 5 – в ванну, и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До 9 часов читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо». И жалуется: «Вообрази, что прошлое воскресение вместо письма от тебя получил я письмо от Соболевского, которому нужны деньги для pates de fois gras и который для того затевает альманах. Ты понимаешь, как письмо его и просьбы о стихах (что я говорю просьбы, приказания, подряды на заказ) рассердили меня».

Путешествовали (как это делала старушка Ларина) «на своих» и или «на долгих», но если своего экипажа не было (как у Пушкина), то к услугам путешественника всегда «почтовые кареты» или «перекладные», путешествовать на которых можно было по подорожной, но и частные лица могли нанимать их. Можно доехать из Петербурга в Москву и обратно и на дилижансе, но этот вариант имел свои минусы. Пушкин писал жене в 1831 г. о поездке из столицы в Москву: «Вот тебе мой Itineraire[139]. Собирался я выехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что по причине оттепели должен я отправиться в летнем; взяли с меня лишних 30 рублей и посадили в четвероместную карету вместе с двумя товарищами. А я еще и человека с собою не взял в надежде путешествовать одному. Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу. Другой мемельский жид, путешествующий на счет первого. Вообрази, какая веселая компания. Немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян. Жид забавлял его во всю дорогу приятным разговором, например, по-немецки рассказывал ему Iwan Wijigin; (ganz charmant!)[140]. Я старался их не слушать и притворялся спящим. Вслед за нами ехали в дилижансах трое купцов, княгиня Голицына (Ланская), приятель мой Жемчужников, фрейлина Кочетова и проч. Все это останавливалось вместе; ни на минуту не было покоя; в Валдае принуждены мы были пересесть в зимние экипажи и насилу дотащились до Москвы».

А осенью следующего года: «Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались, и – неслыханная вещь! – их подковывали на дороге. 10 лет езжу я по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного… Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я пять дней н пять ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения», но бывало и хуже. В дневнике Пушкина читаем такую запись: «Отправился потом в Калугу на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили. Но я поставил на своем. – “Какие мы разбойники? – говорили мне они. – Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь”»[141].

Разумеется, едущие по казенной надобности, а также чиновники и военные в высоком чине пользовались приоритетом на почтовых станциях. И «простые смертные» часто попадали в ту ситуацию, которую описывает Иван Петрович Белкин: «Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут – колокольчик!., и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием». Недаром Пушкин рассказывал жене перед поездкой в Казань и Симбирск, что хочет «выпросить лист для смотрителей, которые очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки». Но иногда и подорожная не помогала. Пушкин писал жене из Симбирска, рассказывая о своей безуспешной попытке уехать в Оренбург: «Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей – гляжу, нет ямщиков – один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шесть лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю… Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал».

Главный герой повести «Станционный смотритель» – Самсон Вырин, станционный смотритель с маленько станции где-то в российской глуши, этот «мученик четырнадцатого класса[142], огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда». Что было его отрадой и утешением? Дочка Дуня и пунш.

С пунша начинается знакомство Самсона Вырина с Белкиным. «Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы». Под пунш Самсон рассказывает печальную историю Дуни: «Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца. Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула». В пунше находит он последнее утешение. «Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но, как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…» Пунш и разбитое сердце приводят его в могилу: «“Отчего ж он умер?” –