Дитя Всех святых. Перстень с волком - Жан-Франсуа Намьяс

— На стене зала висели охотничьи трофеи. Гнусный негодяй отрубил голову у чучела лани, затем у твоей матери. Он поменял их местами: ее голову повесил на стену, а голову животного приставил к ее плечам. Голова твоей матери так и висела, как дичь, между головой оленя и головой медведя, вся окровавленная, с открытым ртом и распахнутыми глазами. Но это еще не все. Убийца велел всем жителям деревни, вплоть до последнего крестьянина, явиться в замок и пройти мимо ее головы. Это продолжалось много дней. И только потом он положил голову в сумку и отнес английскому королю. За это он получил титул графа Дембриджа.

Шарль страшно закричал. Он набросился на отца и принялся бить его кулаками в грудь.

— Вы обманули меня! Вы меня предали!

Луи крепко держал его своей единственной рукой.

— Так нужно было. Ты ведь был очень маленький. Но знай, что граф Дембридж заплатил за свое преступление. Я убил его собственными руками, здесь, в Париже. А ты, когда станешь рыцарем, сможешь продолжить битву!

Изидор Ланфан вышел из угла.

— Я опасаюсь большого несчастья, монсеньор.

Луи де Вивре вздрогнул. Во-первых, для него стало неожиданностью присутствие незнакомого человека, а во-вторых, его удивили эти слова.

— Что ты имеешь в виду?

— Боюсь, что у Шарля плохое зрение. Я уже заметил, что, когда я приближаюсь, он меня не сразу замечает. Недавно я спросил у него, что он думает о Париже, а он ответил: «Ничего». Думаю, что он его просто не увидел.

Луи тут же взял сына за руку и подвел к окну. Шел снег. Поле было белым и пустынным, только вдали брела какая-то нищенка с вязанкой хвороста на спине. Луи показал ее сыну.

— Ты видишь женщину?

— Нет, там только туман…

Потрясенный, Луи де Вивре отошел от окна. Кривой! Его сын кривой! Так называли не только тех, кто потерял один глаз, но и тех, у кого были проблемы со зрением, которые мешали видеть вдаль. Слова «близорукость» в ту пору еще не существовало. Для какого-нибудь чиновника или крестьянина это не так важно, но для будущего рыцаря такой недуг был не менее страшен, чем потеря руки.

Шарль закричал, как раненый зверь:

— Зачем ты сказал мне об этом? Зачем ты рассказал мне все, если я больше ничего не могу?

Луи промолчал. Ему просто нечего было ответить. Если бы он знал о недуге мальчика, он не стал бы говорить, но ведь он не знал. Двойной удар! Отныне Шарль ранен в самое сердце… А если Франсуа де Вивре сумеет осуществить свои искания, у него не будет наследника, чтобы передать ему свою власть.

Отец и сын долго молчали. Первым заговорил Изидор Ланфан:

— И все же можно кое-что сделать.

Шарль резко прервал его:

— Что я могу, без глаз?

— Быть здесь.

Изидор повернулся к Луи де Вивре.

— Всегда найдется место, где должен находиться человек, достойный называться человеком, даже если он не в состоянии действовать, даже если он должен умереть. Франция на пороге больших событий, и нам найдется в них место. С вашего позволения, монсеньор, я буду проводником вашему сыну, я стану его глазами.

Пораженный и восхищенный, Луи смотрел на этого неприметного человека, который несколькими словами выразил все, что нужно. С завидным хладнокровием и благоразумием он сумел быстро и точно оценить ситуацию.

— Я принимаю твое предложение и благодарю тебя. Шарль, отныне прошу тебя при любых обстоятельствах повиноваться своему товарищу.

— Да, отец, обещаю…— И отчаянно всхлипнул: — Слепо повиноваться!

Не в силах сдержать рыдания, мальчик бросился вон из комнаты.

Луи де Вивре не пытался удержать его. Шок от неожиданного и страшного открытия прошел, он вновь обрел свое хладнокровие и мог подумать о будущем. Спокойно, почти холодно Луи обратился к слуге, проявившему чувства, сходные с его собственными:

— Учитывая недуг Шарля, я боюсь, как бы он не умер совсем молодым. Позаботься о том, чтобы он женился как можно раньше. Род Вивре не должен пресечься.

— Да, монсеньор.

— Когда ты решишь, что время пришло, ты отведешь Шарля к моему отцу, в Куссон. Ты объяснишь ему, как, с твоей помощью, мальчик сможет занять достойное место в рядах нашего потомства.

— А вы, монсеньор?

— Что касается меня, я и сам не знаю, где мне доведется оказаться к тому времени…

Луи и Шарль встретились вновь на Рождество 1407 года, на обеде во дворце Сент-Поль, но им почти не удалось поговорить друг с другом. 1 января король отправил герцогине Орлеанской новогодние подарки: для нее — красное, вышитое золотом платье, для детей — игрушки. Бросая их в огонь, она не могла сдержать слез негодования и отчаяния: праздничное платье, в то время как она в глубоком трауре! Игрушки, какие посылают сиротам! Именно тогда она окончательно поняла, что все пропало и надеяться больше не на что.

Уязвленная в самое сердце, Валентина решила тотчас же вернуться в Блуа. Она отдала приказание своим людям собраться как можно быстрее, и менее чем через час вереница экипажей уже покидала столицу.

***

Через пять дней кортеж прибыл в Блуа. Когда свита миновала высокие толстые стены замка и герцогиня стала спускаться с носилок на землю, ее вдруг внезапно охватило головокружение и она потеряла сознание. Ее пришлось на руках отнести в спальню и срочно вызывать Жана Лельевра, доктора медицины, ее личного врача.

Вытянувшись на постели, Валентина тяжело дышала, лицо ее было бледным, почти землистого цвета. Казалось, она внезапно постарела сразу на несколько лет. Все ее дети в молчании собрались вокруг кровати: старший, тринадцатилетний Шарль, и его жена Изабелла девятнадцати лет; второй сын — Филипп, третий сын — Жан и еще один маленький Жан, незаконнорожденный, которого Людовик прижил от одной придворной дамы весьма знатного рода.

Мэтр Лельевр, приподняв ее голову, дал выпить какой-то микстуры.

— Вам лучше, мадам?

Валентина Орлеанская обессилено покачала головой и едва слышно произнесла:

— Мне больше никак, мне уже ничто…

Из этой невнятной фразы она сделала себе девиз. Отныне она отказалась от борьбы раз и навсегда. Она больше не выходила из спальни и почти не вставала с постели. Она заказала много черной драпировки, чтобы закрыть великолепные ковры, украшавшие комнату, и велела вышить на ней серебряными буквами: «Мне больше никак, мне уже ничто».

В замке Блуа царила мертвая тишина. Люди едва осмеливались передвигаться. Единственным звуком был звон мечей — это упорно и настойчиво упражнялся Шарль Орлеанский под руководством гувернера. Время от времени тишину прерывал громыхающий по камням обоз: в ожидании осады в замок завозили провиант.

Ввиду своей болезни, которая к тому же развивалась невероятно быстро, Шарль де Вивре был избавлен от всяких военных занятий. Но каждое утро Изидор Ланфан заставлял его до изнеможения обучаться верховой езде. Это было ему необходимо, чтобы в нужный момент оказаться в рядах людей Орлеанского дома — так он видел свой долг.