Театр. Том 1 - Пьер Корнель

моей страшна,

Желанием тебе служить душа полна.

Цинна.

Что я могу сказать, когда всем преступленьям

Ответить захотел ты благостным прощеньем?

О величайший дух! О милость без границ!

О, как ты вознесен! Как я повержен ниц!

Август.

Не стоит повторять то, что забыть решили.

Хочу я, чтоб со мной Максима вы простили,

Он предал нас троих, но дерзостью своей

Невинность вам вернул, мне сохранил друзей.

(Максиму.)

Со мною рядом встань и будь на прежнем месте,

Вновь славой облечен, достоин прежней чести.

Эвфорба же пора простить вам всем троим.

Мы браком любящих теперь соединим.

(Максиму.)

Их счастью суждено стать казнию твоею.

Максим.

Ты слишком справедлив, и я роптать не смею.

Смущен тем более я милостью такой,

Что честолюбию теперь я чужд душой.

Цинна.

Дай добродетели, отныне возрожденной,

Служить тебе, забудь, что я попрал законы.

Пусть небо рушится — она теперь тверда

И колебаться уж не станет никогда.

Пусть тот, чьей волею все на земле вершится,

Отнимет жизнь у нас, чтоб дням твоим продлиться,

Пусть я, которому завидуют сейчас,

Стократ тебе верну все, чем ты даришь нас!

Ливия.

О Цезарь! Твоего величия светило

Пророческим лучом мне душу озарило,

И боги говорят сейчас через меня,

Что счастьем с этого ты насладишься дня.

Теперь уж нечего тебе врагов бояться —

Народ готов тебе без спора покоряться,

И тот, кто больше всех был властью отягчен,

От всей души теперь признает твой закон.

Бесчестный замысел иль заговор ужасный

Уже не омрачат твой жребий, столь прекрасный.

Нет более убийц и злобы без конца —

Постиг искусство ты, как привлекать сердца.

Рим, что не чувствует себя отныне сирым,

Тебе готов отдать владычество над миром,

И доброта твоя свидетельство ему,

Что должен быть тебе он верен одному.

От долгих смут ему дано освобожденье —

К единовластию имеет он влеченье,

Он ставит алтари тебе, готовит храм,

К бессмертным хочет он причесть тебя богам,

А твой благой пример в потомстве отдаленном

Пребудет как завет властителям и тронам.

Август.

Пророческим словам поверить я готов.

Внимайте же всегда велению богов.

Пускай умножатся им жертвоприношенья

В дни, полные для нас особого значенья,

И заговорщикам желал бы я внушить,

Что Август все узнал и хочет все забыть.

РАЗБОР «ЦИННЫ»[19]

Об этой трагедии лестно отозвалось столько незаурядных людей, отдающих ей первое место среди моих произведений, что, браня ее, я нажил бы слишком много врагов, а я не настолько враг самому себе, чтобы выискивать недостатки там, где их не усмотрела публика, и оспаривать мнение зрителей о пьесе, силясь омрачить славу, которой они меня увенчали. Явное и всеобщее одобрение, снисканное «Цинной», несомненно объясняется тем, что даже там, где я отошел от правды, мне посчастливилось сохранить правдоподобие и ни разу не прибегнуть к разного рода уловкам. Пьеса ни в чем не противоречит истории, хотя многое в ней добавлено автором; она свободна от натяжек, которых так часто требуют от нас трудности сценического воплощения, равно как единство времени и единство места.

Правда, действие развертывается у меня как бы в двух местах. Половина пьесы идет у Эмилии, половина — в покоях Августа. Я выставил бы себя на посмешище, если бы допустил, что император, рассуждая с Максимом и Цинной, отказаться ему от власти или нет, делает это там, куда Цинна приходит поведать Эмилии о заговоре, составленном им против государя. Та же причина побудила меня нарушить последовательность сцен в четвертом акте: я не посмел заставить Максима принести Эмилии тревожную весть о раскрытии заговора туда, где Августа, по его же, Максима, распоряжению, только что уведомили об этом заговоре и откуда Максим недавно вышел в таком волнении и нерешительности. Выдать тайну заговора, одним из вождей которого является он сам, Максим, уведомить императора о своей мнимой смерти и вслед за тем прийти к нему в покои было бы верхом бесстыдства и неправдоподобия. Это не помогло бы Максиму обмануть Эмилию, запугав ее угрозой ареста, напротив, привело бы лишь к тому, что схватили бы его самого, тем самым бесповоротно сведя на нет его замысел. Поэтому, за исключением пятого акта, Эмилия не появляется там, где находится Август, но это отнюдь не нарушает единства места применительно к трагедии в целом: действие вполне может происходить не в Риме вообще, даже не в одном из кварталов Рима, а лишь во дворце Августа — нам ведь никто не возбраняет отвести Эмилии в этом дворце апартаменты, удаленные от покоев императора.

Рассказ Цинны о заговоре подтверждает слова, сказанные мною в другом месте:{108} чтобы дослушать до конца расцвеченное подробностями повествование, и рассказчик и слушатель должны пребывать в достаточно спокойном расположении духа и симпатизировать друг другу — без этого им не хватит терпения. Эмилия радуется, слыша от возлюбленного, с каким рвением претворяет тот в жизнь ее замыслы; Цинна столь же счастлив, что может внушить ей такие радужные надежды на их осуществление; вот почему долгое повествование без единого перерыва все-таки не успевает наскучить. Риторические фигуры, которыми я пытался украсить его, не навлекают на себя обвинения в чрезмерной искусственности и разнообразием своим оправдывают то время, что я на них затратил; но если бы я промедлил с рассказом до тех пор, пока известие, принесенное Эвандром, не встревожит влюбленных, Цинне пришлось бы воздержаться от монолога или свести его к нескольким строкам, потому что Эмилия больше просто не выдержала бы.

Можно утверждать, что если стих моего «Горация» выражает мысль в известной мере четче и менее высокопарно, нежели в «Сиде», то в этой трагедии он в известной мере более отделан, нежели в «Горации», и что, в конце концов, легкость восприятия сюжета, не слишком перегруженного ни событиями, ни рассказами о вещах, происходивших до начала представления, безусловно служит одной из причин большого успеха