Новый круг Лавкрафта - Майерс Гари

Один из сектантов поднялся с колен — то был Энейбл — и приблизился к удивительному, богоподобному пришельцу. Харпер и остальные простерлись в земном поклоне. Энейбл опустился перед белоснежным существом на колени, поднял голову и сложил руки в молитвенном, умоляющем жесте. Потрясающий воображение юноша заговорил, обращаясь к Энейблу, но ветер усилился настолько, что его шум перекрывал все остальные звуки, и я ничего не смог расслышать, хоть мне и показалось, что пришелец говорил по-английски. Говорил он с Энейблом долго, настолько долго, что я уже начал нервничать, и наконец наклонился и заключил моего друга в объятия, сокрыв среди складок своего одеяния. Они слились в одну извивающуюся, аморфную массу, а Энейбл совершенно скрылся под просторной хламидой незнакомца — и тут они буквально отплыли к исписанному иероглифами камню и принялись безо всяких усилий подниматься вверх по его отвесной поверхности!

Тут я не выдержал. Я выскочил из укрытия и помчался вперед с дикими криками:

— Энейбл! Говард! Стой, осторожнее, стой!

Возможно, своей храбростью я был обязан легкому опьянению, а возможно, и некоему бескорыстному желанию помочь другу в беде. Но так или иначе я мчался спасать товарища, не думая о последствиях. Да и чего и кого мне бояться? Полудюжины стариков? Я от них убегу, они меня не догонят. К хрупкому юнцу облапившему моего друга, я вдруг воспылал форменной ненавистью. Попадись только кто-нибудь мне на пути! Я был готов разметать всех, лишь бы спасти друга из этих цепких объятий!

Как ни странно, но мои крики вызвали настоящий переполох. Сектанты в ужасе заоглядывались, повскакивали на ноги, загасив свечи, и припустили в лес, вскрикивая от ужаса, а я гнался за ними, размахивая толстой березовой веткой, в своей бумажной хеллоуинской маске на голове (поди ж ты, как пригодилась). Облаченный в белое юнец с мгновение постоял в раздумьях, затем опустил бессильное тело моего товарища на землю, взлетел на булыжник и мгновенно исчез за ним — ему теперь предстоял тяжелый спуск по отвесному склону.

Сектанты бежали со всех ног, и лишь Харпер обернулся, чтобы прокричать:

— Да будь ты проклят, глупый мальчишка! Ты прервал ритуал инициации! Горе тебе, горе тебе, глупец!

И с такими словами растворился в ночной темноте.

В неярком лунном свете я пробрался обратно на скалу и подошел к Энейблу который так и лежал ничком. Он пока не пришел в себя и бормотал:

— Великие Древние… Уступ Ктулху… как близко, как возможно… Азатот…

Сплошная бессвязица, как вы видите.

Опасаясь, что ктулхуисты, или как их там звать, оправятся от страха и вернутся с враждебными намерениями, я подхватил Энейбла, помогая ему утвердиться на ногах, предварительно убедившись, конечно, что у него ничего не сломано и мой друг не испытывает боли. К счастью, он вполне мог держаться на ногах, и я быстро повел его вниз по тропе к поляне для пикников — и к машине. Там мы уже могли чувствовать себя в безопасности.

Пока я как можно быстрее гнал обратно в Аркхэм, Энейбл продолжал бормотать. Поначалу он говорил столь же бессвязно, как и на скале, а затем в его фразах забрезжил смысл, хотя говорил он излишне быстро и возбужденно, а глаза его оставались совершенно стеклянными:

— Да, да, Винзор, я его видел — видел аватара Древних… и он поведал мне о чудесах, опрокидывающих обманчивые наши представления о пространстве и времени… И я узнал, где Анри Руссо нашел натуру для своих любопытных и тревожных картин, всех этих обитателей джунглей в «Детях Царства». И отнюдь не только первобытные племена Гватемалы и Индонезии хранят тайны, которые, будучи раскрыты, свели бы с ума человечество. В лесах Нью-Джерси, всего в нескольких милях от Чумной Зоны, иносказательно именуемой Нью-Йорком, живет коварное, тайное, древнее зло, готовое в любой момент выплеснуться и растечься по окружающим землям (а я был бы не против, главное, чтобы оно захлестнуло и ненавистный мне город…). Даже пригороды Коннектикута — и те небезопасны…

— Я узнал также, что эти темные и опасные силы дремлют и дрейфуют у границ галактики… О, как же ограничен и слеп человек, скованный моральными условностями и ограничениями… А на самом деле в масштабе вселенной мы никто, мы для них — все равно что бактерии под микроскопом. Древние нас пощадили лишь потому, что мы беспомощные и бесполезные, слабосильные существа. Для бестолковых и ослепленных ложным знанием обитателей земли они могут показаться «злыми» — ха, да они просто равнодушны к человечеству! Впрочем, они могут избрать человека и одарить его возможностью осознать свое место и сделать причастником страшных тайн времени и пространства… Вот он, шанс обрести трансцендентное знание! Многие будут призваны, но не все расслышат зов и будут избраны… Иа! Иа! Шуб-Ниггурат, Козел с Тысячью Юношей в свите!

С этим возгласом Энейбл вновь погрузился в пучину безумия и понес какую-то нечленораздельную тарабарщину. И вдруг он снова заговорил ясно:

— Винзор! Глупец! Что ты наделал! Я ведь мог познать столь многое, удивительные, непостижимые тайны готовы были открыться мне, — а ты прервал обряд! Будь ты проклят!

И с такими горькими словами он затих и ссутулился, сжавшись в комок на соседнем сиденье. Конечно, его неблагодарность уязвила меня, но как можно строго судить безумца… Безусловно, назрела необходимость изолировать моего друга от Харпера и прочей честной компании — эти сектанты совершенно свели Энейбла с ума.

Я помог бедняге вылезти из машины и осторожно довел до постели — друг мой едва ли мог двигаться и находился в полубессознательном состоянии. Благодарение Богу, эта жуткая ночь Хеллоуина подошла к концу.

VII

Следующие несколько недель Энейбл провел в состоянии крайней подавленности. Естественно, на следующее же утро после печального инцидента на Уступе Дьявола я уведомил миссис Энейбл о том, что ее сын серьезно занемог, утаив от нее самые ужасные подробности. Она тут же оповестила семейного доктора. Тот сразу же осмотрел моего друга в его комнате. Однако доктор МакДональд не обнаружил никаких физических признаков недомогания, однако после моего весьма сдержанного рассказа заключил, что Энейбл, видно, перенес сильнейшее нервное потрясение, подорвавшее его душевные силы. Через два дня Энейбл пришел в себя, но оставался слишком слабым для того, чтобы говорить или передвигаться без посторонней помощи. Стало ясно, что друг мой не может долее находиться в квартирке на Хейл-стрит. С помощью доктора МакДональда (весьма крепкого и сильного человека) я погрузил Энейбла в машину и перевез его в дом матушки на Велли-стрит. Миссис Делизио, глядя, как несем мы беднягу вниз по лестнице, роняла слезу и приговаривала: как жаль, такой воспитанный, вежливый молодой человек — и надо же, какое с ним приключилось несчастье…

Миссис Энейбл не хотела вмешивать в это дело полицию, однако опасалась сектантов, доведших ее сына до столь плачевного состояния, — те, похоже, до сих пор таились в окрестных лесах. Поэтому она попросила меня и моих друзей отправиться в окрестности Уступа Дьявола на разведку. Миновала неделя с ночи Всех Святых, и я уговорил троих однокурсников — Хейлблума, Салливана и Клейна — отправиться на прогулку и понаблюдать за птицами (таков был официальный предлог) в дневное время, чтобы узнать, там ли еще Харпер с компанией или сбежали. Во время нашей орнитологической экскурсии я не обнаружил никаких следов человеческого присутствия в лесах — ну разве что разбросанный мусор. Оставалось предположить, что с наступлением холодов сектанты предпочли разойтись по домам. Однако такой опытный и хитрый бродяга, как Харпер, вполне мог затаиться и остаться здесь на зимовку. Миссис Энейбл, узнав, что сектанты снялись с лагеря и ушли, облегченно вздохнула.

Все то время, пока Энейбл пребывал запертым в четырех стенах отчего дома, я навещал его по крайней мере раз в неделю. Усевшись у изголовья больного, подробного пересказывал университетские новости, делился успехами и неудачами в учебе — но ни словом не поминал ни сектантов, ни Уступ, ни обрушившиеся на нас в ночь Хеллоуина неприятности. И хотя, судя по тому, что говорила его матушка, Энейбл вполне мог поддерживать уже беседу в течение короткого времени, со мной он оставался нем, как рыба. Он устало прикрывал глаза и отворачивался к стене. А когда его блестящие карие глаза устремлялись на меня, в них читался упрек. Я стоически переносил подобное отношение — в конце концов, друг мой претерпел столь сильное душевное потрясение, что от него невозможно было ожидать благовоспитанного поведения. К тому же он мог снова замкнуться в себе — уж я-то, как лучший друг, лучше других знал, каким Энейбл может быть молчаливым и скрытным.