Законы отцов наших - Скотт Туроу

— Ты, наверное, перепутала меня с кем-то.

— Нет! Я точно знаю, что мы ходили в зоопарк и наблюдали за тем, как спариваются эти большие кошки.

Сет смеется. Он просто подначивал меня.

— Вот уж не думал, что вуайеризм может стать возбуждающим фактором. Насколько мне помнится, судья, мы брали с собой Нила.

— Черт возьми! — бормочу я сквозь зубы.

Он прав. Сердце замирает, и я умолкаю, понимая, что запуталась в своих рассуждениях. Под одеялом пальцы Сета бережно исследуют следы, оставленные на моей здоровой груди периодом бурного развития, который пришелся на мое детство, когда мне было десять — двенадцать лет. Я спрашивала у всех врачей, которые лечили меня, не может ли быть связи между тем гормональным скачком и раком. Они только пожимали плечами.

Сет садится, свешивая ноги с кровати. Вид постаревшего мужчины по-прежнему остается для меня отчасти непривычным. Он все такой же поджарый, стройный, однако кожа потускнела. Нельзя не заметить и неизбежных складок на талии, да и спина стала слегка сутулой. Я вижу это, когда Сет, сидя, наклоняется вперед. Как и я, он выглядит задумчивым, теперь, когда свершилось то, что должно было свершиться.

— Знаешь, я не слишком высокого мнения о теории Дарвина, — говорит он. — А что сказал бы Дарвин о музыке? Какое отношение имеет она к функции выживания? А она существует во всех культурах.

— Она делает меня счастливой.

— Как оргазм.

— Может, природа хочет, чтобы мы в конце концов были счастливы, Сет. Как ты думаешь, такое возможно?

Он не колеблется ни секунды:

— Нет.

— Разве счастливые люди не живут дольше? Ведь даже научные исследования подтверждают это. Разве наслаждение, которое испытывает организм от всего этого грандиозного шоу, не тонизирует его?

— Тогда я обречен, — говорит Сет, — свое время я уже прожил и теперь живу в долг.

От шутки у меня становится легко на сердце, и я смеюсь.

— Ты все еще думаешь, что способна достигнуть нирваны? — спрашивает он.

— Не нирваны.

— Но ты счастлива?

— Да, сейчас я счастливее, чем тогда, когда мы с тобой были молоды и думали, что молодость непреходяща. Как ты сам сказал, я чувствую, что кое-чего достигла. Я люблю своего ребенка. Горжусь тем, что я хорошая мать. Я — неплохой судья.

Затем я делаю паузу, чтобы проверить, верю ли своим собственным словам, не запротестует ли внутренний голос, однако ничто во мне не шелохнулось. Сет спокойно и упрямо мотает головой.

— Мне еще не доводилось встречать счастливцев, Сонни. Ни среди юристов, ни среди журналистов, ни даже среди индейских вождей.

— Ты не в состоянии оценить это, Сет. После того, что тебе пришлось вынести. Прошло слишком мало времени.

— Два года… Когда это случилось… — Сет делает глубокий вдох и только затем продолжает: — Когда он погиб, меня долго мучили всякие кошмары. Ну, вроде того, что ты стремишься куда-то внутрь, чтобы ухватиться за ту частицу своей души, которая твердит тебе, что все это лишь страшный сон. Да, конечно, ко мне приходило осознание призрачности, нереальности такого существования, но я не мог заставить себя выйти из этого состояния, потому что в мире реальных вещей не было ничего, что могло бы привлечь меня, ради чего стоило бы пробуждаться. Месяцами я жил как во сне, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Да и сейчас мне порой кажется, что этот период так и не закончился.

Даже теперь, в Сиэтле, он не может заставить себя пройтись пешком по улице к северу от своего дома. В том же квартале находится дом, владельцы которого четыре года назад заливали бетоном новую дорожку, и Исаак, который в то время раскапризничался — скорее всего у него был очередной приступ, — взял и написал, точнее, выдавил палкой в еще не застывшем растворе свое имя. То было типичное для него выражение силы и ярости. Соседи настолько разозлились, что даже перестали разговаривать с Сетом и Люси. Теперь ребенка уже нет, а имя его еще живет. Пару раз Сет проходил мимо этого места, и психика не выдерживала. Ужасное, должно быть, зрелище: взрослый мужчина, стоящий на пустом тротуаре перед домом, жильцы которого относятся к нему с неприязнью, и рыдающий так сильно, что любому случайному прохожему становится ясно — человек настолько не в себе, что без посторонней помощи ему из этого состояния не выйти.

— Я пытался утешить себя самыми нелепыми способами. Я говорил себе: «Твое личное горе ничто в сравнении с катаклизмами мировой истории». Думал о том, что пришлось пережить моим родителям. И все же, знаешь, — Сет смотрит на меня, — личное горе нельзя соотнести ни с чем.

Я обнимаю его и бережно держу в объятиях. Затем он осторожно высвобождается и идет в гостиную, откуда вскоре возвращается с двумя бокалами вина.

— А ты пробовал психотерапию?

— На этих психотерапевтах я поиздержался больше, чем Вуди Аллен. А как ты?

— Операция… Развод… Мне тоже пришлось обращаться к ним. Помогло.

— Помогло, — повторяет он и скептически покачивает головой.

Затем ставит бокал с вином на ночной столик в стиле Людовика какого-то там и идет в гостиную, а вернувшись, поет несколько строчек из Стили Дэна: «Золото Куэрво, чистейшее, колумбийское, сделает сегодняшнюю ночь чудесной». Разжимает кулак, и я вижу на его ладони сигарету с марихуаной. От неожиданности я чуть было не подскакиваю к потолку.

— Откуда это?

— Хоби, — отвечает Сет.

Одного этого слова вполне хватает, чтобы все встало на свои места.

— Как насчет пары затяжек? Ради доброго старого времени?

— Шутишь?

— Почему? Я возьму гитару, и мы с тобой побалдеем, как когда-то.

— Не забудь красную лампу и полотенце, чтобы запихать под дверь.

Он уходит, и я начинаю опасаться, что Сет и в самом деле пошел за лампой, однако когда он возвращается, в руке у него всего-навсего коробок спичек. Он окружает себя клубами дыма. Я уже много лет не бывала так близко к источнику этого аромата. Иногда ощущаю нечто похожее, но в довольно слабой степени, когда на улицах пробегает мимо какой-нибудь подросток и делает тайком пару затяжек. Или ветер донесет этот запах откуда-нибудь издалека в парке или на концерте.

— Не буду, — говорю я, когда он протягивает мне сигарету. — Я не пробовала травку с тех пор, как получила адвокатскую лицензию.

— Какая чушь, — отвечает Сет с явным неодобрением. В его глазах я конформистка.

— Чем-то нужно жертвовать.

— Знаю, — говорит он и кладет подушки одна на другую.

Затем усаживается позади меня на постель, откинувшись на подушки, и притягивает меня к себе. Я приваливаюсь к Сету спиной, в то время как он кайфует, медленно втягивая дым. Мне тепло и уютно между его ног, и наша обнаженность придает этому моменту естественность. Но чем нужно жертвовать? И что имеет непреходящую ценность? Какую абсолютную величину я могу назвать? Эти вопросы внезапно возникают у меня в голове. То, что никак не должно было случиться — и я твердо обещала себе это, — все же случилось. В новый великий век я нашла способ опозорить себя подобно героиням старомодных романов. Удовлетворяя свою похоть, я запятнала свое имя, как Эстер Принн и Анна Каренина. Но сейчас это, похоже, не имеет значения. Нет, неверно. Даже сейчас имеет значение то, что я не лучше и не достойнее. Значение имеет то, что всю свою жизнь я пыталась чего-то достичь, и всегда меня преследовали неудачи, хоть и не в полной мере. Данный момент — это просто факт в ряду прочих. Такой же, как мерцание луны или маршруты перелетных птиц.

Когда Сет подносит сигарету к моим губам, я не отказываюсь. Едкий, острый дым, от которого я давно уже отвыкла, ударяет в голову, и я начинаю смеяться.

— Ну вот, я все-таки соблазнил тебя, — говорит он.

— Сдается мне, ты большой специалист по этой части.

— Да ну, что ты.

— Ты, наверное, трахал женщин налево и направо, Сет?

Он отвечает, что между нами сейчас происходит не трах.

— Я хотела сказать — раньше.

Сет еще раз затягивается, а затем хитро заглядывает через мое плечо:

— Это что, проверка на СПИД или оценка характера?

— Последнее, я надеюсь.

— И что ты думаешь? — спрашивает он.

— Не знаю. Наверное, я не могу избавиться от стереотипов. Знаешь, типа: знаменитый, богатый. Я всегда думала, что такие люди ведут себя слишком свободно, даже развязно, и часто предаются разврату. Ты тоже?

Ярко-красный уголек сигареты похож на светлячка.

— Сначала ты, — говорит он.

— Мне нечего рассказывать. Однажды, когда я была прокурором, я чуть было не влюбилась в адвоката, который выступал в суде по одному моему делу, однако это было временное умопомрачение и продолжалось всего пару дней. И ничего из этого не вышло. Он толстый и намного старше меня, а я была тогда беременна.