В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

И она пріѣхала „до того утомленная скучнымъ путешествіемъ,“ что ее должны были вынуть изъ кареты и внести въ домъ на рукахъ. Передъ этимъ совершенно разбитымъ существомъ, уже стоявшимъ одной ногой въ могилѣ, маіорша затаила свое отвращеніе и сильно пробудившуюся снова материнскую скорбь, и донна Мерседесъ напрягла всѣ свои силы, чтобы терпѣливо и кротко исполнить послѣднюю волю своего брата и въ этомъ отношеніи. Обѣ женщины ни однимъ словомъ не касались прошлаго, тѣмъ болѣе говорила она, „кумиръ всего цивилизованнаго міра“ о своихъ тріумфахъ и наслажденіяхъ въ твердомъ убѣжденіи, что она черезъ нѣсколько недѣль покинетъ „невыносимо скучную виллу“ которая, какъ заколдованная, лежала въ забытомъ уголкѣ свѣта, и гдѣ ни одного пріятнаго человѣческаго лица не появлялось никогда за вечернимъ чаемъ.

Было великолѣпное іюньское утро. Больную вынесли на террасу, совершенно защищенную отъ сквозного вѣтра, такъ какъ ножки, которыя въ теченіе трехъ лѣтъ, вызывая шумные аплодисменты, носили ee, какъ бабочку по сцене, были еще „страннымъ образомъ“ слишкомъ слабы и не могли сдѣлать даже и двухъ шаговъ. Парусинный навѣсъ защищалъ отъ палящихъ ослѣпительныхъ лучей солнца. Она же чувствовала ознобъ и лежала на кушеткѣ, укрытая теплымъ одѣяломъ: только голова и плечи, исчезавшія въ складкахъ голубого атласа и волнахъ кружевъ, не были закрыты и, несмотря на всю слабость и безпомощность, граціозно и кокетливо покоились на подушкахъ. Это смертельно блѣдное лицо было все-таки прекрасно – миловидность очертаній была недоступна даже все разрушающей смерти.

Она съ недовольной миной мѣшала ложечкой свой утренній шоколадъ.

– Я не знаю, почему это поваръ находитъ особенное удовольствіе въ томъ, чтобы съ каждымъ днемъ уменьшать мнѣ порцію шоколада, я не могу этого пить и прошу впередъ давать мнѣ кофе, – отодвигая чашку, сказала она рѣзко маіоршѣ, которая только что пришла узнать, не надо-ли ей чего.

– Кофе вамъ строго запрещенъ, – отвѣчала та спокойно.

– Да, да, запрещенъ, – возразила маленькая женщина, подражая тону свекрови, – въ ея зеленоватыхъ глазахъ сверкала старая нескрываемая ненависть. – Въ этой безотрадной виллѣ старый и малый, высшій и низшій – всѣ безпрестанно повторяютъ мнѣ несчастной это слово! Мнѣ все это надоѣло, надоѣло до отвращенія!… А доктора, Боже мой, одинъ тупѣе другого! не могутъ справиться съ ничтожнымъ катарромъ, – она закашлялась, и платокъ, который она поднесла къ губамъ, окрасился яркой кровью, – изъ-за какихъ нибудь двухъ капель крови они поднимаютъ шумъ точно дѣло идетъ о моей жизни, о моей прелестной завидной жизни – какое тупоуміе! – прибавила она слабымъ голосомъ и съ лихорадочно блестящими глазами, между тѣмъ какъ маіорша собиралась уйти съ террасы.

– Пожалуйста, доставьте мнѣ удовольствіе, заприте дверь съ террасы въ комнату Мерседесъ и задерните шелковыя занавѣски! – сказала она свекрови, которая сейчасъ-же вернулась.

Съ террасы чрезъ открытую стеклянную дверь видно было прекрасную комнату, на стѣнѣ которой, какъ живыя, выдѣлялись фигуры картины.

– Еще въ мастерской барона Шиллингъ морозъ подиралъ меня по кожѣ отъ этой ужасной гугенотской группы, – продолжала она нервно и раздражительно, – и здѣсь она, точно неизбѣжный фатумъ, всегда у меня передъ глазами… Мерседесъ поступаетъ очень неразумно, покупая такія страшныя картины и портя ими свой прекрасный салонъ.

Въ гнѣвѣ она схватила густой пучекъ бѣлыхъ распустившихся розъ, свѣсившійся на террасу съ бронзовой рѣшетки и начала обрывать ихъ, безсознательно разсыпая лепестки по шелковому одѣялу. Потомъ выпрямилась и бросила цѣлую горсть бѣлыхъ лепестковъ на свои темные старательно причесанные локоны, – голова ея казалась покрытой снѣгомъ. Маіорша отвернулась и смотрѣла на прекрасные цвѣтники и газоны, разстилавшіеся около террасы. Негодованіе на ребяческія выходки молодой женщины сжимало ей горло, но ни одна черта ея серьезнаго лица не выдала ея ненависти и презрѣния, которыя они питали къ этой умирающей, – она думала о дѣтяхъ, которымъ эта женщина дала жизнь, и сдерживала себя.

– Я бы хотѣла видѣть Паулу, – услышала она за собой слабый хриплый голосъ.

– Она ушла гулять съ Деборой, и ихъ не скоро найдешь, – отвѣтила спокойно маіорша. – Но Іозе, какъ я слышу, возвращается.

Вслѣдъ за тѣмъ показались три всадника на широкой просѣкѣ, сдѣланной противъ фасада виллы, пересѣкавшей паркъ во всю его глубину и открывавшей прелестный видъ на расположенный вдали городъ.

Всадники приближались спокойно, какъ-бы наслаждаясь прекраснымъ утромъ – это были донна Мерседесъ, Іозе и его воспитатель. Глядя на мальчика, никто-бы не подумалъ, что три года тому назадъ онъ едва не сдѣлался жертвой смерти. Стройный, цвѣтущій, олицетвореніе красоты и силы, сидѣлъ онъ на своей маленькой лошадкѣ, – сердце маіорши радостно забилось отъ гордости, когда издали еще онъ привѣтствовалъ ее шляпой.

– Глупый мальчишка ужъ разыгрываетъ изъ себя взрослаго, – съ досадой проворчалъ сердитый женскій голосъ за спиной маіорши, между тѣмъ какъ она, стоя у перилъ, привѣтствовала рукой приближающихся всадниковъ. – Но въ этомъ вы сами виноваты, madame, рано еще давать лошадь восьмилѣтнему мальчику…

– Іозе уже десять лѣтъ.

– Боже мой, я слышу это постоянно, чтобы знать, что я уже старая женщина! Но я съ этимъ не согласна, рѣшительно не согласна, какъ-бы страстно вы ни желали этого. Я молода и имѣю дѣвичій видъ, хотя-бы этотъ длинный и не по лѣтамъ разсудительный малый стоялъ подлѣ меня и называлъ „мамой!…“ Черезъ пять недѣль я буду танцовать въ Берлинѣ наперекоръ всѣмъ мѣщанскимъ воззрѣніямъ и докторской мудрости. Вы думаете, я этого не сдѣлаю?

Маіорша молча пожала плечами, а Люсиль старательно сорвала своими блѣдными тонкими пальцами двѣ розы и приколола одну въ волосахъ, другую на груди.

– Посмотрите, какъ госпожа Мерседесъ кокетливо сидитъ на лошади, – сказала она, не поворачивая головы и искоса бросивъ на нее блестящій взглядъ полузакрытыхъ глазъ. – Жаль только, что этотъ молодой учитель не осмѣливается этого замѣтить изъ глубокаго почтенія! Еслибы она знала, какъ не идетъ эта синяя амазонка къ ея желтому лицу! У нея никогда не было вкуса!… И она надѣваетъ ежедневно этотъ отвратительный костюмъ, – онъ износился, какъ старый сюртукъ комиссіонера… Но это теперь ея манія разыгрывать простоту; къ чему это, Господи? Матеріи изнашиваются до послѣдней нитки, и всѣ драгоцѣнныя вещи до послѣдней запонки, по словамъ горничной, убраны въ шкатулку – смѣшно!… Тамъ она была, какъ и всѣ эти надутыя хлопчатобумажныя принцессы, всегда разодѣта, точно бѣговая лошадь, – глаза болѣли у всѣхъ отъ блеска ея брилліантовъ… Можетъ быть здѣсь она намѣрена сдѣлаться монахиней, какъ эта противная баронесса Шиллингъ?