Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

седло, которое дневальный, достав из-под навеса, нес к стойлу белоногого жеребца, и пошел с конного двора. Уже у ворот он обернулся и крикнул Никите: — Седло-то ладом осмотри да подладь, чтобы все в порядке было.

Никита взял из рук дневального седло и накинул на валик стойла.

— Долго здесь при коне-то пробудешь? — спросил дневальный.

— Да побуду еще, — сказал Никита. — Седло пригнать нужно, а он вон каким чертом глядит. Повозишься с ним…

— Тогда и за меня заодно побудь, за конями присмотри, — попросил дневальный. — Кто ежели спрашивать станет, скажи — в землянку отлучился.

— Иди, — сказал Никита и принялся осматривать седло.

— Пока глядишь да примеряешь, я и вернусь, — сказал дневальный. — Да без меня его, черта, седлать не думай, вернусь — подсоблю.

Дневальный вышел за ограду, и Нестеров остался один.

Жеребчик, все еще сердясь, грыз березовую колоду. Кругом переступали с ноги на ногу и вздыхали застоявшиеся кони. Буланая молодая кобылка, навострив уши, повернула к Никите голову и беспокойно смотрела на него, как бы силясь понять, что он собирается делать с ее белоногим товарищем. Тут же, за вальком стойла жеребчика, вислоухая чалая лошадь, костистая и ширококрупая, в ленивой полудремоте подбирала нежнорозовыми губами зерна овса, оставшиеся на дне колоды, и пофыркивала, обмахиваясь хвостом, словно и в зимнюю стужу ее кусали комары.

Воздух в загороди был плотный, как бы отяжелевший от ароматов сена, еловой хвои, торчащей в переборах плетня, да от терпкого, домовитого запаха конюшни. И Никите, уже отведавшему кавалерийской службы, этот запах был знаком и приятен так же, как знаком и приятен хлебопашцу запах талой весенней земли.

Осматривая седло, Никита проверил прочность швов у ременных путалищ и на подпругах, мягкость войлока на лавках, упругость ленчика. Потом он взял пучок сена и обтер седельную покрышку.

Седло оказалось в полной исправности, и рыжего жеребчика можно было седлать хоть сейчас. Однако Никита медлил.

Он стоял, облокотясь на деревянный валек, и, задумавшись, смотрел, как из конских розовых ноздрей вырывается и тает в морозном воздухе легкий пар теплого дыхания, оставляя за собой на храпах, на бровях и даже на лошадиных длинных ресницах белые кружевные следы инея.

Никита вспомнил свой незаконченный разговор с Лукиным о Косоярове.

«Почему он сказал, что Косояров не знает, как служить народу? — думал он. — Почему? Ведь Косояров все отдал народу. Народ…»

Вспомнились сегодняшние партизаны у елового кряжа, Фома Нехватов, красногвардейцы отряда Коптякова, ершовские крестьяне… Потом Никита вспомнил отца — черемховского шахтера, человека сумрачного и строгого, постоянно углубленного в какую-то свою думу, вспомнил мать, маленькую суетливую женщину, вечно занятую работой и куда-то спешащую, словно в погоне за ускользающим счастьем.

Он видел перед собой ее лицо и беспокойные глаза, видел ее улыбку, едва приметно, как беззвучный шепот, подергивающую нежные и ласковые губы.

«Мать… — думал Никита. — Понимает ли она важность того, о чем сегодня говорил Лукин? А отец?»

Ему казалось, что, если бы он теперь увидел отца, он разгадал бы его думы.

Один за другим в памяти Никиты возникали люди, с которыми после революции связала его жизнь: старик Силов, Василий Нагих, Андрей, Егор Матвеевич, тетка Марфа, новобранцы на борту баржи у Падунского порога, крестьянский паренек с веснушчатым лицом, Лукин, Ксенья, «наполеоны» за колючей проволокой и опять Ксенья…

И все эти люди сливались в его представлении в огромное целое, в тот народ его родины, которому не знал, как служить Павел Никитич.

«Но Лукин знает, Ксенья знает и, наверное, знает Полунин, — думал Никита. — Они все знают… А знаю ли я? Смогу ли я?»

Из задумчивости Никиту вывел легкий толчок в плечо, как будто кто-то дотронулся до него осторожно и дружески. Никита вздрогнул и обернулся.

Белоногий жеребчик, привыкнув к спокойно стоящему рядом человеку, вытянув шею и прядя ушами, нюхал рукав Никитиной шубы.

«Что же я не седлаю?» — спохватился Никита и поднял с валька седло

10

— Вставай, тревога… Да вставай же! Эко, как мертвый, спит…

Со сна плохо соображая, что происходит, Никита открыл глаза и сел на колючей осоке.

— Что это? Что? — спросил он, озираясь кругом.

— Тревога! Вставай! — крикнул кто-то рядом.

В землянке стоял рыжий полусвет, и глаза резало от дыма. Рваным чадящим пламенем горела воткнутая в земляную стену огромная смоляная лучина.

Партизаны вскакивали с лежанок, поспешно обувались, на ходу натягивали на плечи шубы и разбирали оружие.

Дверь то и дело распахивалась, и, слепя огонь лучины, в нее врывались густые клубы морозного пара.

Потрескивание лучины, порывистое дыхание людей, щелканье винтовочных затворов, выкрики и голоса партизан — все смешалось в общий тревожный шум, протяжный, но как бы приглушенный едким дымом смолья да паром, клубящимся в дверях.

Никита поспешно оделся, схватил винтовку и вместе с другими выбежал из землянки.

Стойбище уже проснулось. Там и тут между снежных бугров сновали люди. Слышался скрип снега, негромкие выкрики, нетерпеливое ржание лошадей на конном дворе.

Луна только встала, и сквозь черные стволы деревьев просачивался ее холодный свет.

В воротах конного двора Никита встретил Гурулева. Одетый по-походному, при драгунке и шашке, Денис Трофимович вел в поводу своего каурого мерина и покрикивал на пробегающих партизан:

— Ишь, копаетесь… Суета наперед вас поспевает, а толку чуть. Все из землянок забирайте, далеким походом пойдем…

Седлая своего строптивого жеребчика, Никита дольше других задержался на конном дворе и со стойбища выехал последним. Теперь он торопился и пришпоривал жеребца, заставляя