Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

сел и деревень, и задача у нас одна — своих оберегать, семьи свои и землю свою. В земле своей у мужика вся сила, оторви его от земли, он и силу свою потеряет. Здесь, возле своей пашни, он насмерть стоять будет, а заставь его скитаться, что выйдет? Не скитальцев нам в отряд подбирать нужно, а людей местных, чтобы у всех одна дума была…

Лукин слушал Косоярова с возрастающим вниманием и с возрастающим интересом рассматривал раскрывающийся перед ним мир косояровских представлений. Все в этом мире было ничтожно маленьким: страна не простиралась дальше границ волости, идея всенародной борьбы подменялась задачей защиты от посягательств интервентов и белогвардейцев клочка земли, лежащей между Ингодой и отрогами Яблоневого хребта, народ — населением этого клочка земли, а воля народа — желанием горсточки партизан, озабоченных только судьбой своих семей и пашен.

И более всего странным было то, что Павел Никитич говорил все это не в пылу спора, не сгоряча, а, видимо, весьма продуманно и с таким жаром, с каким может говорить только человек, безусловно убежденный в своей правоте.

«Кто этот старый учитель? — думал Лукин, слушая Косоярова. — Чем можно объяснить его влияние на партизан? Тем, что он сам крестьянин, их земляк, или тем, что он потерял семью и в глазах их стал страдальцем за народное дело? Чем?» — Одно Лукину было ясно, что Косояров в отряде не одинок, что он — признанный вождь местных партизан. «Но он ли руководит ими, или они руководят им?»

— Не пойму я вас все-таки, Павел Никитич, — сказал Лукин, стараясь говорить возможно мягче. — Не выключим ли мы себя из всенародной борьбы, которая повсеместно идет и здесь в Сибири и на Уральском фронте? Не выключим ли мы себя, говорю, если в одной нашей волости замкнемся и только свои селения защищать будем?

Косояров искоса посмотрел на Лукина и, подметив его пристальный и строгий взгляд, еще сильнее нахмурился и сказал, косясь на карту:

— Смею вас уверить, что если каждый хлебороб перед собой такую, как мы, задачу поставит, то и борьба наша очень скоро во всекрестьянскую, во всенародную превратится. Американцы, японцы и все их наймиты вместе с белогвардейцами дальше полосы железной дороги нос свой совать поостерегутся и в своих городах сидеть будут. А много ли в городах корысти, если деревня им хлеба давать не будет?

— Но ведь в городах не только американцы, японцы да белогвардейцы, — сказал Лукин. — Там рабочие, там тоже народ… Нам о них думать нужно. Там им потруднее, чем здесь крестьянам, приходится, и нам им помочь нужно, в одной семье с ними бороться против захватчиков и своих белогвардейцев. А Уральский фронт? Разве он нашей помощи не ждет?

Косояров усмехнулся.

— Вот-вот… — заговорил он, кривя губы и хмыкая себе под нос. — Вот-вот… Вы, как, впрочем, и все молодые люди, в облаках витаете и все в мировом масштабе рассматриваете. А я, старик, на своей крестьянской земле обеими ногами стою и сверхфантастическими планами не увлекаюсь. Да и свой народ я прекрасно знаю — думы его и чаяния, — начал было Косояров, садясь на своего излюбленного конька, но в это время в спор вмешался Полунин.

— Постой, Павел Никитич, — сказал он. — Обо всем этом мы еще поговорить успеем и поспорить успеем, а вот о слиянии с отрядом Матроса сейчас решать нужно, потому что нашего решения он ждет и сам ничего пока не предпринимает. И сердись ты, Павел Никитич, или не сердись, а Матросу я уже обещание дал.

— Обещание? Какое обещание? — Павел Никитич приоткрыл рот и неподвижным взглядом уставился на Полунина.

— Обещал, что объединяться будем и в долину спустимся, чтобы крестьян поднять и помешать семеновской мобилизации.

— Как же это так? Как же так, Григорий Анисимович, — растерянно пробормотал ошеломленный новостью Павел Никитич. — Как же вы этакое дело решали, а ни со мной, со своим начальником штаба, ни с отрядом не посоветовались? Как же теперь нам быть?

— Время пришло, и решил, — сказал Полунин. — Мы с Лукиным об этом деле всю ночь толковали.

— Ничего не знаю, ничего не знаю, — пробормотал Павел Никитич. — И согласия своего не давал…

— Вот мы и пришли с тобой посоветоваться и о слиянии с отрядом Матроса предупредить, — сказал Полунин. — Что ты скажешь?

Павел Никитич насупился и молчал. Однако по крутым складкам на его лбу и по торопливому движению длинных сухих пальцев, которыми он нервно теребил остатки меха на оторочке своего тулупчика, видно было, что слова Полунина нисколько не убедили его и попрежнему он остался противником объединения отрядов.

Полунин порывисто поднялся, и на скулах у него запрыгали твердые желваки.

— Ну, как хочешь, Павел Никитич, — решительно сказал он. — Как хочешь упрямься, а я назад пятиться не буду. Как сказал, так и сделаю. А сейчас пойду с народом говорить…

— Постойте, Григорий Анисимович, постойте, — остановил Полунина Косояров и даже шагнул к двери. — Значит, у вас доверие ко мне пропало? Значит, о дружбе с другими вы больше, чем о нашей с вами, думаете? Так я вас понять смог?

— Я не о дружбе думаю, а о деле, — сказал Полунин. — Для меня все друзья, кто нашему делу служит.

— А я-то… — тонким голосом вскрикнул Павел Никитич. — А я-то чему служу? Совестно вам такое говорить…

— Не знаю, — сказал Полунин, остановившись в дверях. — Не знаю… Слова одно, а дело другое… Я тебе прямо по-рабочему скажу, и ты на меня не сетуй, а лучше умом пораскинь. Отставать ты от народа начал, в хвосте плестись. Когда мы с тобой наши отряды объединяли, я не о том мечтал… Я за Советскую власть во всей Сибири борюсь, и для меня Ингода Читы не дороже. Я за Ингодинскую долину держаться не стану, а туда пойду, где интервентам да белым от нашего удара больнее придется, где мы Уральскому фронту больше поможем, чтобы скорее Сибирь освободить и вернуть ей родную Советскую власть. А ты что надумал?