Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

ноги. Когда ты по ранению ездил в Чарусу, заходил на завод?

— Нет, тетя Даша, не заходил. Но Гальку Шульгу видел. Она говорит, что такие же мысли тревожат ее отца.

— Галька! — Даша вздрогнула, уронила стакан, он ударился о пол, но не разбился. — Хорошая, работящая дивчина. Как она там, не вышла замуж? Я ведь ей когда-то ногу попортила из ревности, выстрелила из ружья, дура. Ведь убить могла. Виновата я перед нею: через эту ногу, может, и замуж ее никто не берет.

— Возьмут. За ней Кузинча увивается.

— Кузинча? — И, подумав немного, спросила: — Кто такой Кузинча? Что-то я такого не помню…

Четкин рылся в учебниках, густо исчерканных карандашом, переложенных записками. Среди учебников попалась поэма «150 000 000». На обложке имя автора не было указано, но кто же не знал, что поэма написана Владимиром Маяковским!

— Увлекаетесь футуризмом? — с едва уловимым осуждением в голосе спросил Четкин.

Александр Иванович ответил:

— Нет, зачем же, я верный поклонник Пушкина и Шевченко и никогда им не изменю. Но у нас в Свердловке все твердят: Маяковский талант, Маяковский гений, пророк нового искусства. Вот я и решил присмотреться к нему поближе. И должен сознаться: читаю и не чувствую никакой поэзии.

— Маяковский зовет в атаку на «генералов-классиков», — напомнил Лука, и нельзя было понять, то ли одобряет, то ли осуждает этот призыв.

— Утверждает, что лишь футуристическое искусство может называться искусством пролетариата. В хрестоматии футуристов «Ржаное слово» сказано: футуризм — государственное искусство, — вмешался в разговор Ли Фу-чжень, сразу побивая три шашки зазевавшегося противника.

А Даша сказала восхищенно:

— Как-то мы с Александром Ивановичем целый вечер посвятили этому Маяковскому. Ходили на Никитский бульвар, в Дом печати, слушать его стихи. И, знаете, он ведь чудесный русский парень и сочиняет сильно. Ну прямо берет человека за грудки и не отпускает. Да и сам из себя такой видный.

— Вот видишь, папа, твоя жена опередила тебя в понимании передового искусства, — шутя заметил Лука. В разговоре он все чаще сбивался на шутливый покровительственный тон, режущий отцовское ухо.

В квартиру ворвалась шумная орава ребят, все загалдели сразу:

— Одевайся, Лука, пойдем с нами в снежки играть!

— Не могу, ребята, дайте мне потолковать с матерью и отцом.

Даша покраснела. Впервые пасынок назвал ее матерью, да еще при отце и посторонних людях.

Лука и сам смутился, подошел к окну. На дворе по-зимнему быстро темнело. Мороз тонкими иглами выгравировывал на стекле замысловатый узор.

Александр Иванович многих дворовых ребят знал по имени и сейчас, глядя на всех этих галдящих Ванек и Колек, почувствовал, как болезненно защемило у него сердце.

Он искренне и глубоко любил Дашу, и Даша отвечала ему взаимностью. Ему нравилось их тихое семейное гнездо. Но, возвращаясь домой из Свердловки, он всегда чувствовал какую-то неполноту, неудовлетворенность, чего-то не хватало в доме. А чего не хватало — не задумывался, для этого не было времени.

И вот сейчас, глядя на чужую ребятню, механик вдруг понял, чего ему так недостает для полноты семейного счастья. Пошел четвертый год, как он жил с Дашей, а детей у них не было и, похоже, никогда не будет. Он ни разу не говорил с женой на эту деликатную тему, но знал, что Даша тоже думает об этом, но таится от него.

— Папа, тетя Даша, собирайтесь в кинематограф, через сорок минут начало сеанса. У нас есть два лишних билета, выпросили специально для вас у секретаря комсомольской ячейки, — тоном, не терпящим возражения, возвестил Лука и, словно веером, помахал билетами в воздухе.

XXIV

В кинематографе показывали недавно вышедший на экраны и расхваленный в газетах фильм «Помещик» — печальную историю о праве первой ночи, о том, как мужественный крепостной человек, любящий свою невесту, убил деспота-помещика.

Фильм и огорчил, и обрадовал Александра Ивановича. Огорчил потому, что весь был обернут в прошлое, а обрадовал тем, что все-таки это был первый советский фильм. За ним последуют другие, лучшие, может быть — о гражданской войне, о современности.

Подойдя к дому, Александр Иванович пропустил Дашу в подъезд, вошел за нею следом и уже на лестнице, повинуясь какому-то непонятному, знакомому по войне предчувствию, оглянулся: в полутьме, у входной двери, сутулился невысокий человек. Иванов вгляделся и скорее догадался, чем узнал Лифшица.

— Арон, ты?.. Ты ко мне? — растерявшись от неожиданности, спросил Александр Иванович и тут же подумал, что не надо было спрашивать, это обидно для товарища. Ведь и так ясно, что комдив мог прийти в этот дом только к нему.

— Да, к тебе. Битых два часа жду, выкурил целую коробку папирос.

Лифшиц, подойдя, поцеловал товарища в губы.

— Ну пойдем, что же мы тут стоим? — не слишком радушно пригласил Иванов гостя. Неожиданное появление Лифшица, несмотря на их прежнюю дружбу, сейчас было неприятно ему.

Смущение и скованность Арона при встрече в Кремле настораживали. И затем этот его отказ ехать на подавление кронштадтского мятежа. Лифшиц сослался на желание послушать Троцкого, возглавлявшего оппозицию против Ленина. Все это еще тогда возмутило Александра Ивановича — так это не походило на прежнего Лифшица, которого он знал не один год.

Но делать было нечего, отказать боевому товарищу в свидании Александр Иванович не мог, хотя его могли потянуть на партбюро за то, что он впустил в общежитие Свердловки оппозиционера. А в том, что начдив оппозиционер или вскоре станет им, Александр Иванович не сомневался.

Два года Лифшиц не подавал о себе никаких вестей и вдруг свалился как снег на голову! Каким-то врожденным чутьем, по едва уловимым повадкам гостя механик понял, что этот визит неспроста.

Втроем они вошли в комнату, слабо освещенную уличным фонарем. Даша повернула выключатель, но свет не вспыхнул.

— Опять пережгли пробки, — с досадой сказала Даша. — Нет ли у вас, Арон, спичек?

Пошарили по карманам. Спичек ни у кого не оказалось.

Александр Иванович подошел к мраморному подоконнику, заваленному книгами и освещенному с улицы желтым светом, сказал усмехаясь:

— Вот всегда так: кто-то из соседей пережжет пробки, а мне приходится зубрить здесь, на подоконнике, как заправскому студенту. Благо уличный фонарь горит до утра.

— Ну, что ж, это даже к лучшему, полумрак располагает к задушевной беседе, — улыбнулся Лифшиц, вешая шинель на гвоздь, вбитый в стену.

— А ты пришел ко мне на задушевную беседу? — спросил Иванов и насторожился. Он догадывался, о чем пойдет речь.

— Да!

— Ну что ж, садись, Арон. Я и сам собирался покалякать с тобой по душам, да не знал, где тебя искать. Ковалев, бывший председатель ревтрибунала, учится со