Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Брускин счастливо улыбнулся.

– Да, я вылитый бабушка, это все говорили.

Новик облегченно вздохнул и спросил прямо, глядя на комиссара с сомнением:

– Григорь Наумович, вы тут что, бетеля обожрались?

– Да нет, скорее климат… и вообще… как-то все не так… и не туда, – ответил Брускин, сам не зная ответа. – Идемте скорей! Товарищ Шведов совсем запутался.

В большой командирской палатке стоял индийский трофейный столик с гнутыми ножками, а на столике стоял или сидел Шведов. Понять это было невозможно, как невозможно было понять, где начинаются и где кончаются руки и ноги начштаба. Шведов действительно запутался и молча и страдальчески смотрел перед собой.

– Это ёха[25], – озабоченно объяснил Брускин. – У нас ею многие стали увлекаться…

– А зачем ты-то, Артем? – спросил Новик, закуривая.

– Курить хотел бросить, – объяснил Шведов.

– Сейчас я тебя распутаю, – пообещал Иван и с силой потянул руку Шведова.

– О-ой, Иван, не надо! – заорал начштаба. – Лучше дай затянуться.

Новик сунул Шведову в рот цигарку, и тот с наслаждением запыхал.

– А где Наталья? – спросил Новик.

– Загорает Таличка, – ответил Брускин деловито и нежно.

– Чего? – тихо спросил Новик.

– Принимает солнечные ванны, – объяснил комиссар. – Да! Вы ведь не в курсе. Мы с ней теперь муж и жена!

Иван молчал, не двигался, каменел лицом, наливался изнутри неудержимой яростью не к кому-то конкретно, а вообще.

– Не горячись, Иван, – попросил запутавшийся Шведов и сплюнул потухшую цигарку.

Но Новик взревел, выхватил из ножен саблю и стал крушить все вокруг. Он исполосовал палаточную ткань в лапшу и вышел наружу. Вслед ему смотрели испуганный Брускин и распутавшийся Шведов.

Иван ломился сам не зная куда сквозь густой кустарник, рубил его налево и направо и вдруг остановился и прислушался. Наталья пела:

Мы красные кавалеристы, и про насБылинники речистые ведут рассказ…

На песке у самой воды стояла Наталья, бесстыже голая, как маленькая девочка, для которой стыда еще нет. Уперев руки в бока и прогнувшись в спине, она подставила вечернему растущему солнцу свой беременный живот. Он был чудовищно огромен, определенно больше солнца, а сверху еще лежали две большущие ее груди, чего у солнца вообще не было. Иван потрясенно смотрел на эту новую красоту Натальи и долго не мог отвести взгляда. Но все же сделал усилие, отвернулся и прокричал срывающимся голосом:

– Наталья! Это я, Иван! Прикройся!

– Иванушка! – закричала Наталья и побежала навстречу, раскрыв объятия, и Иван зажмурился, чтобы не ослепнуть.

В платье, сшитом из трех или четырех старых гимнастерок, Наталья сидела у воды, сцепив руки и положив их на колени. Иван лежал рядом на боку, курил, смотрел на нее, новую, чистую, какую-то просветленно-красивую.

– Кого ждешь-то? – спросил он, стараясь быть спокойным.

– А кто родится. Мальчик – мальчик. Девочка – девочка. А лучше двое, – просто и радостно ответила Наталья.

– Да там небось трое сидят, – высказался Новик.

Наталья залилась звонким смехом и уткнулась лицом в ладони.

– Что же ты не дождалась меня, Наталья? – с укоризной в голосе спросил Новик.

– Обидел ты меня, Ваня, – тихо, покойно заговорила Наталья. – Я без тебя руки на себя накладывала, а потом… – Наталья молчала, подбирая слова и покраснев вдруг от смущения.

– Блядовала… – подсказал Иван.

– Почему блядовала, – не согласилась Наталья. – Любила. Всех любила, чтоб тебя одного забыть. А Гриша пожалел меня, и я ему по гроб жизни благодарна и никогда ему не изменю…

Иван опустил голову и вдруг вскинулся.

– Погоди, Наталья, по сроку он ведь может и мой быть!

– Может и твой, – согласилась Наталья. – Мне все равно чей. Я вот только родить одна боюсь. Нету больше женщин в корпусе. Кого убило, кто от болезней помер, а остальные к ханам в гаремы пошли.

Похоже, мысль о том, что это может быть его ребенок, очень обрадовала Ивана и успокоила.

– Не боись, Наталья! – заговорил он с воодушевлением. – Приходилось мне и этим заниматься, не боись, родим! Мой… Как пить дать – мой!

– Таличка!.. – донесся до них жалобный голос Брускина.

Наталья оглянулась. Вдалеке стоял Брускин и смотрел на них, не решаясь подходить. Наталья махнула рукой и ласково крикнула:

– Иди сюда, Гришуля!

Сидели отцы-командиры, пригорюнясь, в кое-как зашитой палатке Шведова.

– Что ж, никакой помощи нам теперь не ждать? – мрачно спросил Колобков.

Иван помотал опущенной головой.

– Значит, надо назад идти, к своим пробиваться! – горячо подал идею Шведов.

Иван поднял на него глаза.

– Нельзя. Приказ был – держаться.

– Чей приказ? – спросили сразу несколько голосов.

– Ленина… Мировая революция через Европу пойдет… Потом на Америку… А уж потом к нам… А до тех пор мы держаться должны…

Стало тихо. Долго молчали.

– Но неужели они ничего, ничего нам не прислали? – с отчаянием в голосе спросил Брускин.

– Прислали… да я не довез, – глядя в землю, глухо ответил Иван.

– Началось, Иван Васильевич, началось! – испуганно, почти истерично кричал Брускин и тряс Ивана.

Новик открыл глаза и зажмурился от неожиданно яркого медно-красного лунного света. Луна была большая, как медный таз.

– Я проснулся, ее нет рядом, выскочил, слышу – кричит там, на берегу!

– Чёрт, где нитка-то у меня?.. – Иван натянул галифе и гимнастерку, а обуваться уже не стал.

Они побежали к берегу и остановились, прислушиваясь. Вдруг стало темно, совсем темно – невидимая черная туча закрыла луну.

Впереди закричала Наталья – утробно, протяжно, страшно. Они пошли на крик, спотыкаясь в темноте, почти на ощупь.

– Фонарь надо было приготовить, что же ты, Григорь Наумыч? – проворчал Иван.

– Так горючки же давно нет, Иван Васильевич, – оправдывался комиссар. – Я Ленина по ночам со светлячками читаю. На палочку прилеплю их и читаю. А вы говорите – фонарь…

Луна частично очистилась, и ночь стала мутно-желтой.

Они сразу увидели ее, лежащую у воды с раскоряченными ногами. Наталья закричала так, что Брускин остановился, попятился.

– Я не могу, – прошептал он, обернулся и зажал уши ладонями.

Иван встал перед Натальей на колени, заглянул ей в глаза. Она увидела его и отвернулась.

– Стыдно, Иванушка, стыд-но-о-о мне-е-е, о-о-о-ой! – Слова перешли в крик.

Огомный голый Натальин живот ходил изнутри ходуном, словно кто плясал там вприсядку и подпрыгивал, уперев в бока острые локти. Иван обнял его, прижался щекой, успокаивая и одновременно сдавливая ладонями с боков, стал уговаривать Наталью ласково:

– Тужься, Натальюшка, тужься…

Наталья закричала так, как кричат единственный раз в жизни. Это был не крик, а скорее взрыв. И тут же стало тихо. Даже океан затих.

И вновь стало темно, совсем темно.

– Наталья! – позвал Иван, но она не отзывалась. Иван пощупал ее лицо, холодное, безжизненное.

– Мальчик? Девочка? – прокричал издалека Брускин.

– Иди скорей, Гриш! – крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он был здесь. Иван слышал, как он покряхтывает в темноте.

– Темно, чёрт, – прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.

– Она умерла, Ваня, она умерла! – закричал вдруг Брускин. – Таличка!

И вновь как-то сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.

– Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? – бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.

Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал – вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.

Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. «Ленин» – было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.

– Товарищи! – заговорил Брускин. – Первый вопрос повестки дня – прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. – Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: – «Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков». Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.