Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

прежде всего несчастье жить… Несчастный, стало быть, тот, чей идеал, чье содержание жизни, чья полнота сознания, чья настоящая сущность так или иначе лежит вне его. Несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой»… То, что «мешает» личности «жить надеждой, есть воспоминание, а то, что мешает жить воспоминанием, есть надежда»… Мне кажется, это и о нас, живших тогда и стремившихся снова к иллюзорной полноте свершений…

Далее можно прочитать текст моего выступления в Англии, в Хэрроугейте, в июле 1990 года, неожиданно для меня превратившегося в статью. Случилось так, что я была приглашена в Херроугейт рассказать «Об автобиографических мотивах в творчестве Тарковского». К тому моменту, проживая уже многие годы в Амстердаме, я оказалась постепенно вовсе оторванной от своих московских коллег и сотрудников, с которыми я прежде работала в Институте теории и истории кино. А теперь мне предоставилась неожиданная короткая возможность оказаться в изысканном обществе Майи Туровской, Леонида Козлова и Виктора Аистова. С Туровской нас поселили в одной гостинице, и как-то так получилось, что мы с ней почти не расставались. Майя Иосифовна также почтила мое выступление своим присутствием, попросив затем, к моему удивлению, оставить ей копию этого текста?! Через некоторое время, уже вернувшись домой в Амстердам, я неожиданно получила тогда еще обыкновенной почтой письмо из Москвы, прочитав на конверте, к еще большему удивлению, имя отправителя, Леонида Козлова. С чего бы это ему вдруг мне писать? Но когда я начала читать это письмо, то удивление мое сменилось прямо-таки смятением. Конечно, мне было приятно, что Лёня так высоко оценивал мою работу, но меня прямо-таки потрясло, с какой с горечью писал он в этом письме о странной и специфической атмосфере, воцарившейся вокруг имени Тарковского на его родине. Той атмосфере, которая, увы, часто окутывает в России художников, сильно пострадавших при жизни, но истерически обожаемых после их кончины, когда здравому смыслу и трезвому анализу более не находится места. Как говорил когда-то Грановский: «В русской голове нет места, куда могло бы уложиться чувство меры. Теперь, когда мыслям дана свобода и страсти разгорелись, такое свойство русской натуры стало еще ощутительнее, для нее нет середины между крайностями, то есть истины». Выло тем более важно, что драматизм новой ситуации вокруг имени Тарковского описывался в письме не посторонним Тарковскому человеком, но именно Леонидом Козловым, с которым Тарковский когда-то, после «Иванова детства», начинал обдумывать и делать наброски диалогичной по форме «Книги сопоставлений». Их диалог не сложился и был к тому моменту уже давно передоверен Тарковским мне, но возвращаясь сегодня к опасениям Козлова, высказанным в его письме, могу с той же горечью констатировать по истечении стольких лет, как быстро развивался этот процесс во времени. С какой нарастающей скоростью возгонялась все последующие годы коммерциализация имени Тарковского, становясь уже просто брендом, который повышает рыночную стоимость других художников.

Вот это письмо замечательного историка и теоретика кино Леонида Козлова:

«Москва, 16. VIII. 90

Дорогая Оля,

после наших лондонских встреч (и увы, слишком коротких бесед), о которых у меня осталось очень теплое воспоминание, после возвращения Майи Туровской – я получил текст Вашего доклада об автобиографических мотивах в кинематографе А.Т.

И должен Вам сказать, что этот текст произвел на меня сильнейшее впечатление. И вызвал чувство восхищения автором.

Я поздравляю Вас и от души благодарю.

Ценность того, что Вы изложили, – не только в исследовательской стороне дела. Хотя и в ней тоже. Наблюдения над фильмами, интерпретации мотивов – прекрасны (при том, что отдельные, по-моему, немногие, места могут показаться небесспорными; впрочем, это не важно, ибо не это важно). А Ваша разгадка мотива жертвоприношения в “Жертвоприношении”, Ваше открытие внутренней мнимости, в этом мотиве заложенной, – это просто великолепно. Вы объяснили мне мои собственные ощущения некоей сомнительности и ущербности, тот непонятный вопросительный осадок (“тут что-то не то!”), который оставался у меня после просмотров этого – по-своему замечательного – фильма.

Но, повторяю, дело не столько в этом. Главное, из чего вытекают все прочие достоинства Вашего текста, – суть нравственная свобода и бесстрашие мысли. То, что Вы сделали, есть поступок честного человека, сполна оплаченный и выстраданный. Горькая и, казалось бы, безжалостная искренность, ради которой вовсе не приходилось отрекаться от “былой любви”, но которая выражает собою новую ступень этой любви к предмету, ее преображение, – вот что прекрасно в особенности. Это и есть главное.

Скажу Вам больше. Вы сделали для меня очевидной мою собственную внутреннюю несвободу, долго тяготевшую над моими попытками что-то писать или что-то говорить об Андрее и о его кинематографе. Я слишком долго глушил, если не душил, в себе все те “нет” и все те “но”, все несогласия и неприятия, без которых мое восприятие и приятие творчества Андрея не могли быть полно и внятно осмыслены и выражены.

Сейчас я вспоминаю ту московскую конференцию. Она была чудовищно странной, в ней было немало прекрасных и значительных, и трогательных минут, и в то же время в воздухе витали флюиды некоего морока, нечто темное и болезненное, нечто извращенное – смешанный дух ярмарки интеллектуального тщеславия и идолопоклоннического капища. Эти темные флюиды захватывали даже и тех, кто мог бы быть чист и свободен в своей преданности “герою” этого собрания. Мне – время от времени – становилось очень тягостно. Есть известный психопатологический термин “сверхценность”. Наверное, можно было бы написать небезынтересное исследование “АТ как сверхценность современных интеллектуалов”. Так вот, о конференции, на которой Андрея так превозносили (как гуру, как пророка, как избранника, достигшего высших степеней духовного совершенства). Признаюсь Вам: после закрытия этого сборища, придя домой, я почувствовал жуткую потребность отринуть нечто и изрыгнуть это нечто из себя – и все завершилось приступом диких рыданий (я ревел и выл, как баба, в течение нескольких минут). На другое утро Оксана сказала мне: “С этой конференцией что-то не то: меня словно преследуют какие-то темные силы”. Я ей ответил: “Прочитайте вслух 90-й псалом, несколько раз подряд”

К чему я обо всем этом вспоминаю? Вот к чему. Долгое время вокруг творчества Андрея, его судьбы и его памяти нарастало некое облако наваждений, прельстительных и ядовитых. Можно было противостоять этим наваждениям просто в силу внутренней и духовной независимости, в силу естественного иммунитета (как у Ирмы, у Марины). Но еще никто, как мне кажется, не попытался начать разгонять и развеивать это облако сознательным волевым действием. Изрекались предостережения, но они не в счет. Вы – первая, кто вступил в активное противостояние и выразил это противостояние прямым высказыванием, прямым разговором об Андрее на таких нравственных основаниях, на