Шрам - Чайна Мьевиль

Он без слов долго наблюдал за Аумом, потом наконец заговорил. (Я никогда первая не нарушаю молчания.)

— Теперь, когда он с нами, — сказал он, — я не вижу никаких препятствий — мы вызовем аванка. Армада скоро войдет в новую эпоху.

— А как быть с теми кварталами, которые против этого? — спросила я.

— Есть, конечно, и такие, кто сомневается, — сказал он. — Но представьте себе, сейчас город ползает. Если же в нашем распоряжении будет аванк, если мы запряжем животное такого размера, то для нас не будет ничего невозможного. Мы сможем пересечь весь мир за крохотный отрезок того времени, которое уходит у нас на это теперь. — Он замолчал и чуть повел глазами. — Мы сможем заходить в такие места, которые пока для нас недоступны, — сказал он, понижая голос.

Вот и опять — намек на какой—то скрытый мотив.

Нам с Сайласом удалось раскопать только часть истории. В этом проекте есть еще что—то, кроме вызова аванка. Я считала, что раскрыла тайны Армады, а потому это внезапно обнаружившееся незнание действует мне на нервы. Сильно действует.

— Может быть, в землю мертвых? — неторопливо произнесла я. — В мир теней и обратно?

Я говорю словно бы лениво, отталкиваясь от слухов, что слышала о нем. Даю ему наживку — пусть поправит меня. Я хочу знать правду об этом проекте и хочу знать правду об Утере Доуле.

И тут Доул удивил меня. Я ждала от него ну, может, туманного намека, неопределенного указания на его происхождение. Он сообщил мне гораздо больше.

Вероятно, часть его собственного проекта — установить некую связь между нами (я еще не знаю, какого рода), но он по какой—то причине дал мне гораздо больше.

— Это целая цепочка слухов, — сказал Доул. Он наклонился ко мне и заговорил вполголоса, чтобы нас никто не услышал. — Когда вам говорят, что я пришел из мира мертвых, то вы оказываетесь у последнего звена цепочки слухов. Каждое звено соединено с соседними, но непрочно, и смысл просачивается между ними.

Может, я передаю то, что он сказал, и не слово в слово, но довольно точно. Он говорит именно так — загадочными монологами. В моем молчании не было недовольства — обычное молчание публики.

На моем конце цепочки находится истина, — продолжал он. Затем внезапно взял меня за руку — я была шокирована — и поднес два моих пальца к своему запястью, где я почувствовала медленное биение пульса. — Я появился на свет в ваше время. После Волхвосстания прошло три тысячи лет — неужели его по—прежнему приписывают мне? Из мира мертвых невозможно вернуться.

Тук—тук, тук—тук, тук—тук, чувствовала я его неторопливый (как у какой—нибудь хладнокровной ящерицы) пульс.

«Я знаю, все это детские сказочки, — думала я. — Я знаю, что никакой ты не выходец с того света. И ты знаешь, что я это знаю. Тебе что, просто хочется, чтобы я прикасалась к тебе?»

— Нет, я не из мира мертвых, — продолжал он. — Но я и вправду пришел из мира, где мертвецы ходят. Я родился и вырос в Великом Кромлехе.

Я едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Но глаза мои наверняка чуть не вылезли из орбит.

Спроси меня кто—нибудь об этом полгода назад, я бы сказала, что Великий Кромлех — это, видимо, легенда. Я знала только, что это какое—то непонятное, чуть ли не вымышленное место, где есть фабрики зомби и мертвецы—аристократы. Место, где бродят голодные упыри.

А потом я узнаю от Сайласа, что он бывал там и жил, и я ему верю. Но все же его описания больше похожи на сны, чем на реальность. Смутные, суровые видения.

А теперь, выходит, я знаю еще одного человека, который знаком с этим местом? И на сей раз уже не путешественника, а аборигена?

Тут я поняла, что слишком сильно сжимаю артерию на запястье Доула. Он легонько освободил руку из моих пальцев.

— Неправильно думать, что в Великом Кромлехе сплошные танати, — сказал он. — Там есть и живые. — (Теперь я слушаю его со всем вниманием, пытаюсь определить его акцент.) — Да, мы там меньшинство, это правда. И из тех, кто рождается там ежегодно, многие выращиваются на фермах, их держат в клетках, пока они не наберутся сил, когда их можно будет прикончить и возродить уже в виде зомби. Другие, пока не состарятся, воспитываются аристократией, а потом их убивают и принимают в сообщество мертвых. Но…

Голос его смолк, и он на несколько мгновений погрузился в воспоминания.

— Но есть еще и Живокрай. Гетто. Там—то и живут настоящие живые. Моя мать процветала. Мы жили в зажиточной части… Есть работы, которые могут делать только живые. Это ручные работы. Поручать их зомби слишком опасно, ведь если что случится, оживлять зомби — дело дорогостоящее, а живых всегда можно вырастить еще. — Голос его звучал бесстрастно. — А для тех, кому ввезло, для сливок — живых мужчин и женщин, живых джентри — есть запретные работы, до которых не снисходят танати, а живые на них могут зарабатывать неплохие деньги… Моя мать заработала достаточно и смогла позволить себе усыпление; потом некрурги ее забальзамировали и оживили. Для высокой касты денег ей не хватило, но танати она стала. Всем было известно, что живожена Доул стала мертвоженой Доул. Но я при этом не присутствовал. Я к тому времени уже уехал.

Не знаю, зачем он рассказал мне все это.

— Я вырос в окружении мертвых, — сказал он. — Неправда, что они немы, хотя многие и в самом деле немы, но вот громко они и в самом деле не говорят. Там, где рос я, в Живокрае, мы, мальчишки и девчонки, любили побегать, мы были драчливыми и носились по улицам мимо бесстрастных зомби, пары—тройки закоренелых вампиров, мимо самих танати, джентри, с разодетыми личами, у которых были зашиты рты, а кожа напоминала выдубленную шкуру. Больше всего я запомнил тишину… Относились ко мне хорошо. Мать мою уважали, и я считался примерным мальчиком. Относились к нам с сочувственной издевкой — других открытых проявлений неприязни не было. Я оказался вовлечен в культовое служение, преступления и ереси. Но не глубоко. И на короткое время. Есть две вещи, в которых живые более сведущи, чем танати. Одна — это шум. Вторая — скорость. От первой я отошел, от второй — нет…

После того как стало ясно, что пауза переросла в молчание, заговорила я.

— А где вы научились так драться? — спросила я.

— Великий Кромлех я покинул ребенком, — сказал он. — Я в то время не считал себя ребенком, но на самом—то деле был им. Зайцем пробрался на канатный фуникулер и бежал.

Больше он не стал рассказывать. Между теми временами и его появлением в Армаде прошло, видимо, не меньше десятка лет.

Он не стал говорить о том, что с ним случилось за это время. Но именно тогда, очевидно, он и приобрел свои непостижимые навыки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});