Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Если вам все-таки попадется на глаза элегантная парижанка, вас поразят ее бледность и томность; молодой женщине неможется, она либо на сносях, либо только что родила; если же — что еще менее вероятно — вы встретите парижанку, которая не страдает ни от какой болезни, будьте уверены, что она носит глубокий траур и пребывает в большой печали: странная вещь, удивительная вещь: три месяца назад все эти причудницы тоже носили глубокий траур, но весело разъезжали в колясках и хохотали, как безумные. Вы осведомлялись у них, по кому они носят траур так долго и с таким удовольствием, и слышали в ответ: «Это траур по привычке». Понятно, что нынешний печальный траур кажется вам вещью довольно странной и не перестает вас удивлять. Что же до наших элегантных парижан, завидев одного из них в толпе мирных чужестранцев, вы тотчас в тревоге устремляетесь к нему; он делает тщетные попытки добраться до вас, но увы, он больше не ходит вприпрыжку, напевая новую польку, он хромает и стенает: то ли оттого, что в первый день скачек свалился в канаву, то ли оттого, что недавно вернулся из Неаполя, где его укусил скорпион (истинное происшествие!); он спешит рассказать вам о своих злоключениях и тем извинить свое присутствие в Париже, ибо приличному человеку в это время года в столице делать нечего. В самом деле, сейчас в Париже остались одни жертвы. Вообразите только эту роковую метаморфозу: неугомонный город, который в одночасье покинули все местные буяны, все депутаты, адвокаты, журналисты, «синие чулки» и кокетки; громадный театр, который лишился разом оркестрантов, актеров и актрис; родину тщеславия, где не осталось ни одного честолюбца; вообразите только Париж, по улицам которого расхаживают люди, не имеющие ни ожиданий, ни притязаний, которые не стремятся ни ослепить, ни оглушить, ни унизить, ни обмануть! Зрелище чудесное и непостижимое, великое в своей простоте, выдающееся в своей наивности и потому исполненное прелести. Ни на бульварах, ни на улицах не заметно никакой суеты, экипажи ездят совершенно свободно, пешеходы шествуют, а не бегают; осенние парижане — существа непритязательные; в столице не осталось никого, кроме молодых приказчиков, получающих скромное жалованье, которого недостает на оплату сельских радостей; кроме старых кассиров, вечных пленников большого города, забывших о существовании ручьев, лугов и долин и помнящих из всех даров природы лишь один-единственный — табак; кроме старух, живущих на ренту, согбенных под тяжестью лет и бесформенных темно-синих капотов и накопивших ровно столько денег, сколько хватает на содержание старой служанки, которая помогает хозяйке дотащиться до гостеприимной скамейки в парке, освещенной лучами осеннего солнца; кроме юных вдов и осиротевших девиц, которым блестящее образование служит источником заработка и которые, дав последний урок и распростившись с последней ученицей, скрепя сердце наслаждаются разорительным бездельем. Не в силах пройти мимо цветочного рынка, они покупают букетик фиалок, пучок гелиотропов, горшочек с ромашками! Это дорого; но ведь наступили каникулы[615] — надо же побаловать себя.

Торговки в лавках ведут светский образ жизни: придя к ним за покупками, вы сразу почувствуете собственную неделикатность. В их глазах вы прочтете изумление и немой упрек. И не вздумайте, сударыни, пытаться что-нибудь купить в эту переходную пору, когда элегантный мир пребывает в спячке… Ленты из тафты? — Все вышли. — Ленты из атласа? — Еще не прибыли. Знаменитые магазины могут предложить только грубую синель красного, зеленого или оранжевого цвета, годную для украшения непритязательных чепцов простодушных иностранок […]

О салонах не стоит и говорить; они закрыты; разве что две-три дамы, только что восставшие с одра болезни, собирают у себя нескольких друзей. Визиты наносятся по-домашнему, без затей! Скромный капот, закрытое платье — вот и все, что требуется; тщательно уложенные волосы производят фурор, платье с короткими рукавами вызывает скандал; приходится пускаться в объяснения, ссылаться на чрезвычайные обстоятельства. — «Ах, милочка, к чему такая роскошь?» — «Я обедала у супруги английского посла». — «Тогда другое дело, я бы вам не простила, если бы вы так нарядились ради меня». В самом деле, в это время года простить роскошный наряд нелегко: ведь хорошо одетая дама спугнет других посетительниц, которые приходят пешком, по-соседски, в утреннем туалете и почтительно ретируются при виде туалета более тщательного. А между тем гости редки, за ними охотятся, их приманивают. Каждый визитер на вес золота; отъезд хотя бы одного человека — настоящая драма, но зато возвращение хотя бы одного завсегдатая — праздник. Возвратившиеся всегда так любезны, у них наготове столько великолепных историй, столько свежих известий, столь лакомых сплетен! Они делятся ими мимоходом по дороге из одного замка в другой. В Париже они проводят всего несколько часов — ровно столько, сколько нужно для того, чтобы рассказать милый скандальный анекдот, прелестную гнусную выдумку, невинную злобную гадость; а уж дальше те из слушателей, кто остаются в Париже, переносят новость из дома в дом, из квартала в квартал, а те, кто уезжают из Парижа, перевозят ее из замка в замок, из города в город, так что, когда зимнею порой герои и героини этих летних поэм, этих импровизаций, сочиненных анонимными труверами, возвращаются в Париж, они с величайшим изумлением узнают о своих собственных бурных похождениях. Госпожа Т… обнаруживает, что была страстно влюблена в господина Икс…, которого никогда в жизни не видела; мадемуазель де З… выясняет, что в Баньере вышла замуж за некоего англичанина, а в Бадене — за некоего немца, и сделалась то ли леди, то ли баронессой. Господин де Р… с неменьшим удивлением узнает, что вот уже три месяца путешествует в обществе чудовищного «синего чулка» — дамы, не вызывающей у него ничего, кроме ненависти. Все они возмущаются, негодуют, возражают… Ладно-ладно, — отвечают им, — нечего было модничать, строить из себя элегантных господ, разъезжать по водам и курортам; оставались бы в Париже, как мы, простые буржуа, — никто бы про вас и слова не сказал. Вы что же, полагали, что в нашем царстве элегантности можно быть элегантным безнаказанно?.. Заблуждение, грубейшее заблуждение! Во Франции вам скорее простят гений, чем элегантность. Вот почему увеселительные поездки на воды вызывают такую зависть; случается, что отъезд на месяц ссорит старых друзей на всю жизнь; известия о подобных поездках всегда сопровождаются горькими сарказмами: «Жеслены, говорят, отбыли в Швейцарию». — «Видно, денег куры не клюют», — тотчас отзывается какой-то доброжелатель. «Госпожа Фурнье с дочкой едет в Дьепп». — «Давно пора, малышка совсем пожелтела», — комментирует другой. Так-то вот наши лучшие друзья относятся к увеселениям, милым для нашего сердца. Должно быть, скучать вовсе не так приятно, как уверяют пуритане и пуританки, проповедники величавой угрюмости. Будь скука забавна, они меньше завидовали бы тем людям, которые развлекаются в свое удовольствие. Их зависть — род признания; пусть возьмут это себе на заметку и не выказывают своих чувств так явно; лишь в этом случае можно будет без улыбки слушать их велеречивые похвалы скуке. […]

13 октября 1844 г. Что, если Прометей похитил огонь с небес ради того, чтобы зажечь сигару?

[…] Прогуливаясь недавно по Елисейским Полям, мы стали свидетелями сценки, немало нас удивившей, более же всего удивило нас то обстоятельство, что окружающие удивились нашему удивлению. Фраза звучит не слишком вразумительно; попробуем рассказать все по порядку:

По аллее шли рука об руку двое превосходно одетых молодых людей. Один из них курил. Навстречу им двигалось, пошатываясь, настоящее чудовище — грязный, отвратительный, вульгарный субъект, куривший скверную сигару. Завидев такое существо, всякий порядочный человек содрогается от ужаса и спешит перейти на другую сторону улицы. Но наши два денди не только не испугались урода, но с восторгом устремились прямо к нему; негодяй понятливо кивнул, после чего тот из юношей, что курил, отважно приблизил свое приятное лицо к омерзительной физиономии чудовища, дабы призанять огоньку. У нас — простодушного свидетеля этой сцены и ненавистника курения — сценка эта, разыгранная самым естественным образом, вызвала глубочайшее отвращение. Но каково же было наше изумление, когда вечером, пересказав увиденное друзьям, мы убедились, что гнев наш не вызывает у слушателей ничего, кроме смеха! Так всегда бывает, объяснили нам, повсюду, где люди курят; каждый имеет право попросить огня у того, кто этим огнем располагает; недавно некий рабочий обратился с подобной просьбой к принцу Ж[уанвильскому], и тот охотно ссудил его собственной сигарой; более того, в Испании всякий, кто откажет прохожему в этой услуге, рискует навлечь на себя серьезные неприятности; самый жалкий нищий вправе попросить прикурить хоть у самого испанского короля и наверняка не встретит отказа; вы улыбаетесь, но это правда; скажу больше: сам король… — О, я верю, верю; короли — люди в высшей степени учтивые. Добавлю лишь одно философическое замечание: итак, добиться аудиенции у повелителя всех Испаний, дабы испросить его королевского благословения на открытие Нового света или на какое-либо иное героическое деяние, — дело почти невозможное; зато окликнуть короля, чтобы зажечь с его помощью отвратительную вонючую сигару, — вещь самая простая… Мораль: короли дозволяют нам просить у них лишь тех милостей, которые нас унижают и отупляют; они отказывают нам во всех тех милостях, которые способны прославить нас и возвеличить. Когда бы Прометей похитил огонь с небес ради того, чтобы зажечь сигару, боги не стали бы ему в этом препятствовать.