Возвращение в Оксфорд - Дороти Сэйерс

— Ни за что на свете! Ни сейчас, ни во веки веков! Я только теперь обрела ценность для самой себя. Тогда мои слова ничего не значили — я сама себе была не нужна. Теперь все иначе.

— Если вы почувствовали свою ценность, то это неизмеримо важнее всего остального, — сказал он. — Гарриет, мне понадобилось много времени, чтобы выучить свой урок. Мне пришлось постепенно, кирпичик за кирпичиком, разбирать те заграждения, которые я построил в своем эгоизме и безрассудстве. И если за эти годы я приблизился к той точке, с которой должен был начать, можете вы сказать мне об этом, позволить мне начать сначала? Несколько раз за последние дни мне казалось, что вы могли бы стереть из памяти это несчастное время, забыть его.

— Забыть — нет. Но я могла бы вспоминать его с радостью.

— Спасибо. Это больше, чем я ожидал и заслужил.

— Питер, несправедливо позволять вам говорить так. Это я должна просить прощения. Я, по крайней мере, обязана вам самоуважением. И жизнью.

— А! — сказал он с улыбкой. — Но этот долг закрыт — ведь я позволил вам рискнуть этой самой жизнью. Что окончательно доконало мое тщеславие.

— Питер, вы не представляете, как я это ценю. Хоть за это я могу быть благодарной?

— Я не хочу благодарности…

— Но, может, вы примете ее?

— Если вы этого хотите, я не имею права отказаться. Давайте считать, что мы квиты, Гарриет. Вы дали мне гораздо больше, чем думаете. В том, что касается меня, вы свободны отныне и навеки. Вы сами видели вчера, к чему могут привести личные притязания, — пусть я и не хотел, чтобы вы увидели это в таком жестоком воплощении. Обстоятельства заставили меня быть честнее, чем я намеревался, хотя я и так собирался быть честным до определенной степени.

— Да, — задумчиво проговорила Гарриет, — Я не могу себе представить, чтобы вы подтасовали факты для подтверждения своей гипотезы.

— В чем прок? Что бы я выиграл, поддерживая в вас ложные убеждения? Я начал с того, что царственно предложил вам небо и землю. А теперь вижу, что могу дать вам только Оксфорд — а он и так ваш. Вот он — обойдите его, пересчитайте башни его.[311] Будем считать, что мне выпала скромная привилегия почистить и отполировать вашу собственность и преподнести ее вам на серебряном блюде. Получайте свое наследие и, как сказано по совсем другому поводу, не смущайтесь ни от какого страха.[312]

— Питер, дорогой мой, — сказала Гарриет. Она повернулась спиной к сверкающему городу, оперлась о балюстраду, посмотрела ему в глаза. — О черт!

— Не беспокойтесь, — сказал Питер. — Все в порядке. Кстати, кажется, на следующей неделе я опять в Риме. Но я буду в Оксфорде до понедельника. В воскресенье концерт в Бэйлиоле. Придете? Проведем еще раз ночь в бывалом оживленьи,[313] усладим души баховским концертом для двух скрипок. Если вы потерпите мое общество еще немного. После этого я отчалю и оставлю вас…

— Уилфриду и компании, — закончила Гарриет с тяжким вздохом.

— Уилфриду? — переспросил Питер, оторопев на мгновенье, пытаясь понять, о чем она говорит.

— Ну да, я ведь переписываю Уилфрида.

— О боже, конечно. Персонаж с душевными терзаниями. Как он поживает?

— Получше, мне кажется. Почти очеловечился. Я собираюсь посвятить книгу вам — Питеру, без которого Уилфрид никогда не стал бы собой, что-то в этом роде… Не смейтесь так, я правда работаю над Уилфридом.

Отчего-то это страстное уверение вызвало лишь новый приступ хохота.

— Моя дорогая, если что-то, что я сказал… Если вы так близко подпустили меня к вашей работе и жизни… Вот что, пойду-ка я, пока не наделал глупостей. Для меня великая честь войти в вечность на отвороте брюк Уилфрида. Придете в воскресенье? Я ужинаю с ректором, но встречу вас у лестницы трапезной. До встречи.

Он проскользнул по галерее и был таков. Гарриет же осталась созерцать царство ума, сверкающее от Мертона до Бодлеанки, от Карфакса до башни Модлина. Но глаза ее неотрывно следили за тонким силуэтом, пересекшим мощеную площадь, легко промелькнувшим под тенью церкви Св. Девы Марии и исчезнувшим на Хай-стрит. Все царства мира и слава их.[314]

Преподаватели, студенты, гости — все они тесно сидели на дубовых скамьях без спинок, положив локти на длинные столы, прикрыв глаза рукой или же повернувшись со всем вниманием к помосту, на котором два знаменитых скрипача сплетали крепкие, звучные нити «Концерта ре минор». Трапезный зал был набит битком, плечо Гарриет, облаченное в мантию, касалось плеча ее спутника, край его длинного рукава лежал у нее на колене. Он был погружен в то строгое безмолвие, в каком каждый настоящий музыкант слушает настоящую музыку. Гарриет достаточно понимала музыку, чтобы уважать эту отстраненность, она прекрасно видела, что экстатический восторг на лице мужчины, сидящего напротив, всего лишь призван произвести впечатление на окружающих, а пожилая дама, сидящая через проход и машущая пальцами в такт, не смыслит в музыке ни бельмеса. Сама она могла считывать звуки, с трудом распутывая сплетающиеся и расплетающиеся цепи мелодий. Гарриет была уверена, что Питер способен воспринимать всю сложную мозаику и одновременно каждую из ее составных частей, каждый элемент — независимый и равный, отдельный и неотделимый от других, в их непрерывном взаимном движении, объединяющем восторг ума и сердца.

Она дождалась, пока отзвучала последняя часть, а переполненный зал выдохнул, разразился аплодисментами.

— Питер, что вы имели в виду, когда сказали: пусть другие берут гармонию, а нам оставят контрапункт?

— Ничего особенного. — Он покачал головой. — Я просто люблю полифоническую музыку. Если вы думаете, что я имел в виду что-то еще, то вы знаете, что именно.

— Полифоническую музыку нелегко исполнять. Мало просто пиликать на скрипочке. Тут нужен музыкант.

— В этом случае на скрипочке должны пиликать двое. Оба музыканты.

— Я не очень-то тяну на музыканта.

— В моей юности говорили: девушка должна уметь немного музицировать, чтобы сыграть простой аккомпанемент. Признаюсь, что Бах едва ли подойдет для исполнения деспотичным виртуозом и робким аккомпаниатором. Но разве вам подошла бы одна из этих ролей? Вон тот джентльмен идет петь баллады. Помолчим, послушаем солиста. Но пусть он скорее закончит, чтобы мы могли насладиться еще одной энергической фугой.

Был пропет последний хорал, публика начала расходиться. Путь Гарриет лежал через ворота, выходящие на Брод-стрит, Питер шел рядом с нею по двору Бэйлиола.

— Какой прекрасный вечер — нельзя его тратить понапрасну. Не возвращайтесь пока в колледж. Пойдемте к Модлин-бридж, посмотрим на лондонскую реку.[315]

В молчании они прошли по Брод-стрит, легкий ветерок развевал их мантии.

— Есть в этом месте что-то такое, — сказал Уимзи, — что полностью меняет мироощущение. — Он помолчал и продолжил отрывисто: — Я много чего наговорил вам в последнее время, но вы могли заметить, что с тех пор, как мы приехали в Оксфорд, я ни разу не просил вашей руки.

— Да, — ответила Гарриет, не отрывая взгляда от строгого и изящного силуэта бодлеанской крыши, показавшейся между Театром Шелдона и Кларендоном. — Я заметила.

— Я боялся, — просто сказал он, — потому что знал: то, что вы скажете здесь, нельзя будет изменить… Но сейчас я спрошу вас, и если вы скажете нет, я обещаю, что на этот раз приму ваш ответ. Гарриет, вы знаете, что я люблю вас. Вы станете моей женой?

Светофор подмигнул на углу Холивелла: да, нет, подождите. Они пересекли Катте-стрит, и тени стен Нью-колледжа поглотили их, прежде чем она заговорила:

— Скажите мне одну вещь, Питер. Если я скажу нет, вы будете безнадежно несчастны?

— Безнадежно? Дорогая моя, я не стал бы оскорблять ни вас, ни себя самого подобными словами. Я только скажу, что если вы согласитесь, это будет для меня великое счастье.

Они прошли под аркой моста[316] и снова вышли на свет.

— Питер!

Она стояла неподвижно, он тоже остановился и повернулся к ней. Она положила обе руки ему на грудь, на складки мантии, вглядываясь в его лицо в поисках слов, которые помогли бы ей перенестись через последнюю трудную преграду.

Он сам нашел для нее эти слова. Смиренным жестом он обнажил голову и выпрямился, держа в руке академическую шапочку.

— Placetne, magistra?

— Placet.[317]

Проктор, мрачно шагая мимо и отводя глаза, размышлял, что Оксфорд окончательно потерял всякое достоинство. Но что поделаешь? Если старшие члены университета — да еще в мантиях! — находят уместными страстные объятия на Нью-колледж-лейн, под самыми окнами ректора, то он тут бессилен. Проктор расправил свои белые ленты и продолжил путь, оставшись незамеченным. И ничья рука не дернула его за бархатный рукав.[318]