Светорада Золотая - Симона Вилар

Княгиня выпрямилась и теперь смотрела на помост, где стояли ее дети: свесивший бритую голову с заправленной за ухо длинной прядью Ингельд, сосредоточенный Асмунд и тоненькая, как тростинка, Светорада.

– Вы трое – наше с Эгилем продолжение. И все, что мой муж хотел для вас и для Смоленска, – да свершится! Пусть Светорада станет женой Игоря и они будут правителями как Киева, так и Смоленска. Посадником в Смоленске останется Асмунд, но войском будет владеть Ингельд. Вы уже взрослые, я горжусь вами и могу быть спокойна, что вы все сделаете, как бы того желали мы с Эгилем. А я… Теперь я готова сказать свою последнюю волю!

По гриднице прошелестел глухой ропот. Что-то торжественное и горестное прозвучало в словах княгини. Стоявший за колонной Стема услышал, как недалеко от него кто-то переспросил с каким-то страхом:

– Отчего же последнюю?

И даже не узнал голоса отца, таким непривычно взволнованным был он.

А княгиня повернулась туда, где стояли волхвы в своих длинных светлых одеждах.

– Не всегда между нами был лад, служители богов, – склонилась перед ними Гордоксева, – не всегда я почитала вас как должно, не всегда внимала вашим речам. Теперь вижу, что зря. Вы предрекли мне беду, и она настигла меня. Вы требовали от меня великой жертвы на алтарь, дабы боги перестали гневаться и послали дождь, по которому так истосковалась земля. Говорите, было это?

– Было, княгиня пресветлая, – произнес один из них. – Но поверь, мы не желали тебе зла, а только хотели предостеречь, и нам смерть Эгиля Смоленского так же тяжела, как всем, кто долгие годы в мире и процветании жил под его мудрым правлением на земле кривичей.

Похоже, волхв хотел что-то добавить, но Гордоксева резко подняла руку, взмахнув, как крылом, широким черным рукавом.

– Послушайте, что скажу, пока я еще во власти и имею право вершить свою волю.

Стема еще не знал, что скажет княгиня, однако от прозвучавшей в ее голосе роковой обреченности у него даже в душной гриднице мороз прошел по коже. Он опять взглянул на высокий помост и заметил, что и дети княгини выглядели взволнованными, переглядывались, будто ища поддержки друг у друга, будто страшась чего-то. Потом Гордоксева сделала им знак приблизиться, и они подошли. Княгиня обняла Асмунда за плечи, словно опираясь на него, а на самом деле поддерживая, ибо хворый княжич устал от долгого стояния. Потом погладила по голове Светораду.

– Все мы, вся Русь ожидает светлого праздника Купалы, – заговорила Гордоксева, вновь повернувшись к волхвам, и они согласно закивали. – Много надежд у нас на этот день, ибо на Купалу год вступает в новую силу и от того, как мы будет веселиться в купальскую ночь, насколько богатыми будут наши подношения, зависит благосклонность к нам этого летнего божества – то, сколько плодородия пошлет он на землю, а значит, богато или бедно будут жить люди. Сегодня и завтра минут, и надо будет отмечать праздник Купалы. И хотя все мы в горе, праздник должен пройти весело, даже веселее, чем всегда. И чтобы наша печаль не помешала людям веселиться, мы уже сегодня должны свершить печальное дело, то есть уже этим вечером предать тело моего мужа Эгиля священному огню и положить его прах в высокий курган. Так я говорю, люди?

Ей отвечали согласными возгласами. Что тут говорить – все правильно. И тризну надо справить, да и не сможет тело Эгиля, даже залитое медом, долго сохраниться в такую жару. Но люди, погомонив, быстро стихли, поскольку всем было ясно, что Гордоксева еще не сказала самого важного.

– По обычаю, – продолжила княгиня, – с князем в курган положат много богатств, а также доброго коня, сокола и верного пса. Должна быть с ним и спутница. Так положено… Однако я попрошу, чтобы не бросали жребий среди женщин и не просили никого следовать с князем в Ирий. Моим мужем и моим сердцем был Эгиль Золото. Так пусть же я и останусь с ним.

При этом она смотрела на смутно различимое под медом лицо князя, и по ее щекам впервые покатились слезы.

Тут даже враждовавшие до этого с княгиней волхвы прониклись к ней состраданием. Стали уверять, что все будет выполнено, как пожелает княгиня.

Гордоксева отстранила от себя детей, посмотрела на служителей, и взгляд ее стал неожиданно колючим.

– Вы твердили, что боги разгневаны и им нужна особая жертва. Даже хотели положить на алтарь моего сына Асмунда. Однако боги забрали Эгиля. Их ли то выбор или нет, обсуждать не берусь. Главное одно: он ушел к богам и теперь мне нечего делать под этими небесами. Потому я решила: на алтарь в день Купалы вы положите меня. Ответьте сейчас – такая жертва будет достойна того, чтобы умилостивить небо и послать влагу и плодородие моей земле?

Голос княгини теперь усилился, в нем слышалась стальная непреклонность. Он прозвучал громко и впечатляюще уже хотя бы потому, что был произнесен в полной тишине. Люди застыли, смотрели на свою княгиню, почитать которую привыкли. И вот она собирается сама себя сделать искупительной жертвой. Это было неслыханно!

– Нет, мама, нет! – первым подал голос Асмунд, обратившись к княгине, как не полагалось княжичу при людях. А тут еще его слабые ноги подкосились, и он рухнул перед ней на колени. Самый разумный и достойный среди детей Гордоксевы, он не выдержал первым.

– Мы не позволим тебе… Ты княгиня Смоленска… Олег, прикажи ей!

Но Олег стоял, понурив голову, руки сжимали рукоять меча. Он не мог поддержать Асмунда. То была воля княгини, ее желание последовать за мужем в Ирий, а это пожелание супруги всегда считалось священным на Руси. К тому же она это делала и для своих людей, ибо подобная жертва, когда на алтарь проливается кровь не рабов, а правителей, всегда была угодна небожителям. Кроме того, Олегу было выгодно, чтобы в Смоленске не стало власти популярной здесь Гордоксевы. Олегу нужна была единая Русь, а значит, сильная власть над ней. Когда-то он смог подчинить вольный Новгород, заставив его признать власть Киева, в котором сел князем. Теперь очередь Смоленска.

Поэтому Олег ни во что не вмешивался, предоставив смолянам решать все самим.

Княжич Ингельд тоже кинулся к матери.

– Как же это, родная? Не оставляй нас!

Это был крик большого ребенка, хотя и привыкшего жить вдали от семьи, но чувствовавшего себя защищенным уже оттого, что его родители живы, и потому боявшегося осиротеть.

В этом возгласе было даже нечто недостойное лихого воина, каким обычно выставлял себя отважный, но недалекий Смоленский княжич. Да и проявленная его братом Асмундом слабость, от неожиданности и горя оставившего свою обычную сдержанность, умолявшего мать не делать того, чего она не обязана, была непривычна и пугала. Среди собравшихся смолян началась настоящая паника. Галдели бояре, что-то выкрикивали волхвы, шумела дружина, причитали женщины.