Шаги по земле - Любовь Овсянникова

Возник мой сокровенно-представительский метод, как и полагается, стихийно. Но как только почувствовался и осознался мною, начал развиваться быстрее: впоследствии я сама увлекалась им и растворялась в нем — интеллект, философствование, владение словом. Мои пленительности, магии, стрелы из лука заключались в мыслях, словесном построении воздушных замков для своей или его, слушателя, эфирной сущности, в постепенном вовлечении его в единое существование и осваивание непознанного. Я никогда не делала ставку на свою внешность — того, кто меня замечал, испытывала на душу. Наработка через слово общих ценностей и атрибутов общения — долгая дорога, ведущая, может быть, тоже к всецелому слиянию, но неторопливая и прекрасная. Идя по ней, вполне успевалось любоваться обочинами и дальними пейзажами, открывать новые острова и звезды, научаться видеть себя зорче и глубже.

Парни по-разному реагировали на это. И кто отторгающе молчал, сопел и не увлекался, тот отвергался мною категорически — не мой человек. И как ни тосковали по его облику мои глаза, по звуку голоса — слух, это не меняло вердикта души — он с чужой планеты.

Мои экспромтом рождающиеся рассуждения, возникающие по радостному вдохновению, что мной заинтересовались, — это был захват и плен, в котором я удерживала слушателя. Но плен этот должен был ему нравиться, быть комфортным для него, хотя бы терпимым. И я искушала вовсю — сама купалась в словесах, произносила их и в частотах звучания отдавала, как музыку, их значения. Я выбрасывала в небо над нами радугу мыслей, пониманий, озарений, проникающих в интуицию и только начинающих обретать одежды определений. Когда-то люди видели мир черно-белым. Почему? Потому что у них не было слов для обозначения цветовых оттенков. Но как только некто сделал первую попытку описать отсветы закатного солнца на облаках, обрамляющих горизонт, так сразу за этим хлынули ливни других описаний — возможно, моря: то холодного, то нагретого, то пронизанного лучами солнца, то накрытого тенью пасмурности. И радуги после дождя! Мир стал красочным, ибо краски получили имена. Больше не надо было говорить, что у любимой глаза, как молодые листья осин, достаточно стало сказать — зеленые.

Возможно, так же — от слова! — возникла музыка, когда говор птиц назвали песней, а шум дубрав — мелодией. Вначале было слово, имя, обозначение. Не о создании ли языка, а через него и всего сущего, говорится в Библии — Бог создал мир за семь дней? Создал — значит, обозначил, дам имена, проявил в сознании!

И я создавала свои миры, колдовала вслух. Если мои чары не оценивались, значит, мой слушатель стоял под моей горой, ибо выше слова и мысли — только Бог. Каждый человек — гора, и может слышать и понимать равновершинного с ним, равновысокого.

С Сашей не надо было много говорить — он понимал меня с полуслова, и лишь со снисходительной улыбкой наблюдал мои логические кульбиты. Они ему нравились, они его умиляли, они в нем пробуждали движения другого языка — звукового. Казалось, он мои словесные эскапады переводил на свой язык и блаженствовал в их гармонии.

Василий? Может, и понимал что-то, но не выходил на ту же волну, не умел плыть по ней, удерживаться в ней. Слушая, он расширял глаза, восклицал: «Вот здорово!» — и было видно, что это наигранность, на самом же деле все прошло мимо него. А кому хочется выступать перед публикой, не понимающей действа, замечающей только внешние эффекты? Никому.

Юра — не знаю. Он молчал, причем всем собой, во всецелостной зачехленности, до сих пор неразгаданной мною. Но в его молчании не было позы и всегда чувствовалась скрытая содержательность. К тому же он оставался рядом, следовательно, — впитывал, грелся, принимал. Ему это было просто нужно, я — нужна.

Замужество

Поэтому 26 апреля 1969 года я вышла замуж за Юрия Семеновича Овсянникова — соученика по университету, давнего проверенного друга.

Он говорит, что помнит меня с первых дней, как только начались занятия и мы увидели друг друга. Да, именно как он и рассказывает, на мне были белая в синюю вертикальную полоску кофта из трикотажной вискозы и красивый кофейного цвета шерстяной сарафан.

Моя же память сохранила другое: еще непривычное для сознания состояние студенчества, первый курс, прозрачно-дынное начало октября 1965 года… Мы всей группой живем в одиноком домике, затерянном в херсонских полях, работаем в тамошних колхозах на уборке арбузов и томатов…

Однокурсники попросили меня — нет, скажу прямо: принудили! — работать кухаркой, поэтому я видела их только в свободное время. Кому-то могло показаться, что заниматься готовкой еды — чудное везение, ибо не надо работать на поле. Но это иллюзия от непонимания. На самом деле из-за ежедневной работы в две смены у меня лично не оставалось времени на отдых и нормальный сон, даже когда соученики распевали песни под гитару, я работала. Мне приходилось вставать раньше других, чтобы приготовить завтрак, и засыпать позже всех, чтобы убрать стол и вымыть посуду после ужина…

В одно из утр (сумеречная рань, прохладно и хочется спать), когда готовился завтрак, мне понадобилось выбежать на улицу. В коридоре нашего жилища я столкнулась с ним, этим мальчиком. Он возвращался с улицы и был слишком серьезен, неулыбчив, даже хмур, как казалось, не в духе. Густым красивым басом высказал, уж не помню какие, претензии — в коротких фразах, резковатых, четких. Я отвечала примирительно. Как оказалось позже, он — наш староста, а я об этом не знала. Говорил он, видимо, что-то касающееся всех — отчитывал, поучал меня, наставлял? Речь его — безукоризненно русская, не как у местных, где присутствовал южнорусский акцент, — приятно поразила меня. Да и виду он был типично русского: среднего роста, коренастый, уверенный в движениях. Одежда его в тот период: кирзовые сапоги, дешевый хлопковый свитер из когда-то синих выгоревших ниток, картуз — точь-в-точь, какие носили славгородские рабочие. Помню, у меня мелькнуло удивление и мысль: во как! — к нам поступают ребята из кондовой России.

И опять я надолго потеряла его из виду — скромно державшегося в сторонке, серьезного намного больше балагуров и любителей побузить да попеть дворовые песенки.

Потом видится аудитория, небольшая — на десяток парт, с окнами во двор. В аудитории разместилась только наша группа, идет семинар по аналитической геометрии, из материала — что-то математически сложное, абсолютно новое, начитанное в недавних лекциях. Ассистент (имя забыла, помню — женщина) пишет на доске условие задачи, которую надо решить. Мы же, студенты, переглядываемся, шушукаемся, лишь немногие склонились над тетрадями и пишут. Видя такое, ассистент вызывает к доске парня, в котором я не то, что не узнаю своего собеседника в раннем херсонском утре, а не соотношу его с тем ворчливым крепышом. Словно впервые слышу имя, произнесенное ассистенткой, она говорит:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});