Шаги по земле - Любовь Овсянникова

Увы, Василий оказался несостоятельным перед городскими красавицами, ни одно сердце ему не покорилось, к тому же без моей помощи он не умел справляться с новыми предметами. У него появились академические задолженности — «хвосты». Кое-как он был переведен на второй курс, но с условием, что в течение лета пересдаст предметы, по которым получил неуды. Не получилось, и в начале второго курса он вынужден был оформить академический отпуск. Он вернулся на учебу, когда я уже была на третьем курсе, и был допущен к занятиям с условием, что в течение первого семестра сдаст «хвосты» за первый курс. Однажды он сдавал задолженность преподавателю, который принимал у нас очередной сессионный экзамен. Мы оказались в одной аудитории, и я снова помогла ему решить письменное задание к билету. Тогда он «хвост» ликвидировал, но в целом не справился и был отчислен как не осиливший программу первого курса.

Встретилась я с ним еще один раз, на свадьбе у нашего одноклассника Григория Ермака. К тому времени он уже тоже отслужил армию. Случилось это в 1972 году, летом, когда Юра заканчивал службу в армии, а я чуть раньше его вернулись домой. Василий пригласил меня потанцевать и тут принялся «блистать» столь примитивными, даже пошловатыми, остротами, что мне стало стыдно за него. Как я могла когда-то восхищаться им и думать, что с ним мне будет интересно жить?

Далее его следы затерялись, и никто из одноклассников не знает о его местонахождении. Ходили слухи, что он жил в Запорожье, женился на официантке, детей с нею не имел, а в годы смуты и безвременья уехал в Новосибирск.

Все это было позже.

А тогда, на первом курсе, оставив его, я была уязвлена и долго мучилась обидой и досадой на себя, что обманулась в дорогом человеке. Тем не менее не только его предательство доставляло тяжелый душевный дискомфорт, но и последующее внезапное одиночество, полная изоляция от привычного окружения и чувство чужеродности среды, в которой я находилась. Действительно, все нажитое в селе рвалось и исчезало из моей жизни, все растворялось в новизне, свалившейся на меня в городе: одна за другой отошли подруги, а потом и парень, в которого я впервые сознательно вложила много труда, ради которого рисковала своими вступительными экзаменами.

Саше конца не будет

Одна тоненькая ниточка еще сохранялась от детства и транслировала подпитку, психологическую поддержку — письма от Саши. Моя соломинка.

Я иду на занятия мимо больших серых домов, закрывающих горизонт, а с другой стороны грохочут трамваи, несутся машины, пыхая гарью. Широкие проспекты не могут состязаться ширью с моими сельскими улочками — прозрачными, пропускающими взор сквозь себя, открытыми до самых синих далей. А рядом еще беда, от которой боль в сердце: плененные деревья, закованные в асфальт. Никто не улавливает их дыхания, стоны, не чувствует мучительные провороты их корневищ, а я слышу и тревожусь.

Много тут было нелепого, что горожанам представлялось нормальным. Например, обувь на высоких каблуках, предназначенная для торжественных выходов, для зал. Ведь это же пошлость, надевать ее на улицу, в будни, на работу и красоваться, когда люди работают. Женщины в такой обуви — глупые цапли; их взбитые прически, макияж (тогда не знали этого слова, и, ничем его не заменяя, говорили «накрашенные лица») — все не к месту в деловых условиях. Я пренебрежительно фыркала, когда накрашенные девицы не знали ответов на вопросы преподавателей. Какой позор выставлять свою внешность при убогом уме, это же равносильно накрашенным губам при гнилых зубах! Никогда, ни разу не нанесла я краску на свое лицо, исключение — губная помада. И то — по причине пересыхания губ.

Или другое, касаемо сильного пола. Взрослым мужчинам, при их статусе мужей и воспитателей своих детей, в городе приходилось, как бобикам, бегать за троллейбусами, толкаться в их тесноте и что-то выкрикивать, пробивая себе дорогу. Как жалки они были, как не походили на исполненных достоинства сельских мужчин, основательных, уверенных в себе.

Я знала всех жителей нашей улицы, и все они вызвали у меня уважение. Старики проводили дни или в огороде, или на лавочках у ворот, а молодые парами ходили на работу, с работы, на обед. Мой день был разбит на эпизоды расписанием их жизни, труда и отдыха. Я все помню: сначала они ходили пешком, потом ездили на велосипедах, возя жен на рамах или на багажниках. Сейчас у всех есть мотоциклы. А тут?

Тут топят в домах без всякой разумности, потом открывают окна и выпускают тепло на улицу. Их бы — да в наши условия, где к утру на окнах намерзает лед, тогда они узнали бы, как расточительствовать. А в квартирах, сколько ни проветривай, все равно пахнет тараканами и жареным луком, потому что стены впитали вонь. Их давно пора ободрать и заново отштукатурить. Но люди этого не делают, потому что им некуда вынести пожитки на время такого глобального ремонта. То ли дело у нас — вынес все во двор, накрыл, и производи ремонт.

А как приятно спать под яблонями, прислушиваясь к шороху ежей, к пению сверчков и крикам ночных птиц!

Внимание повсечасно отвлекается на оставленные в селе ценности, на странности, несовершенства, излишества чужого быта, привычек, традиций, отвлекается от нужных предметов и пробуксовывает.

Туман.Листопадовы дали.И вот серебрится весь мир.Нашла ли я счастье, нашла ли,Иль поиски Бог запретил?Болею забытой строкоюИ нет исцеления, нет.И прошлое тесной гурьбоюНесет мне и радость, и свет.

Я тосковала по своей маленькой комнате, письменному столу, за которым так приятно работалось и все получалось, по окошку, в темное время превращавшемуся в зеркало, где я наблюдала себя — никого не боясь, ибо за окном видеть меня было некому. И вспоминала ночное небо, без труда виденное при желании, обычно наряженное в облака — синие от зарева, разлитого на своде, над ними. Я знала — за облаками прячется полная луна, просвечивая их насквозь. Вот она плывет — то скрывается за густыми космами, то вновь восходит из-за них, обеляя края, о чем-то печалясь, оставаясь безучастной к остальному миру. Тишина, везде — сон.

В городе этого не было. Мерещилось, свет моего села погас — из его мягкости меня выбросили под яркие софиты манежа, жаркие светильники урбанистического варварства, в переходный коридор, за которым — вообще полная жуть, и меня туда не манило.

И Саша, служивший в Германии, сам измученный разлукой с Родиной, понимая меня, подбадривал и писал в письмах:

Надрывно, призывно гудят поезда,Их эхо — надежды примета.Пройдут все печали, дожди, и тогдаНастанет погожее лето.Пусть нынче нам грустно, но воздух опятьВесь соткан из влаги и сини.Не надо прощаться —Нам скоро встречатьРассветы любимой России.

Чуть позже в популярной песне пели «Телефонная связь — ненадежная связь», но тогда, выходит, связь по письмам еще более ненадежная. Ничто не спасало меня от одиночества, не наполняло причастностью к новому месту, к новым обстоятельствам и людям. Воистину, самое главное в мире не золото, даже не духовные ценности, а рядом живущий человек, дорожащий тобой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});