Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

Если Антон и был смущен этим письмом, то не слишком. Гольцеву он написал 7 ноября, что вскоре встретится с ним и Ликой в Москве. В это же время туда приехала и Елена Шаврова. В один день с письмом к Лике Антон, благодарный за «целительный бальзам», пролитый на «авторские раны», послал нежное послание Елене — в ответ на ее открытку с изображением девушки в маске. Елена желала поставить «Чайку» в Москве на любительской сцене, а также играть в водевилях в Серпухове. Что было целью, а что предлогом — поставить пьесу или соблазнить автора, — трудно было понять даже Антону. Его смятенное состояние сказалось и на мелиховских обитателях: прислуга отбилась от рук, среди домашних начались стычки. «Корму скотине утром не давали», — оставил в дневнике ворчливую запись Павел Егорович.

Судьба уготовила Лике Мизиновой жестокий удар. Сюжет пьесы «Чайка» не только отразил несчастливые страницы ее жизни, но и стал пророчеством. Лика рассталась с Антоном ради Потапенко, который обольстил и покинул ее, беременную его ребенком, — точно так же и Нина предпочитает Треплеву Тригорина, который обольщает и бросает ее. Чехов внес в пьесу мрачный эпизод — смерть маленького ребенка Нины от Тригорина. Восьмого ноября Христине исполнилось два года. Дневник С. Иогансон завершает жизнеописание несчастной девочки:

«9 ноября, суббота. Христинка очень плоха. Хрипит, мокроты полная грудь.

10 [ноября], воскресенье. Доктор приехал, слава Богу, осмотрел ее, и есть надежда, что поможет.

12 [ноября], вторник. Лидюша уехала в Москву с вечерним: поездом. <…> Христинка все хрипит.

13 [ноября], среда. Лидюша вернулась из Москвы. Христинка опасно больна. У нее круп. Послали телеграмму Лидии [мать Лики], чтобы приехала. Наш доктор был, надежды на выздоровление нет. Да будет святая воля Господня.

14 [ноября], четверг. Скончалась наша дорогая Христинка в 4-м часу утра. Бедная Лидюша, какого ангела девочки лишилась, да утешит ее Господь и вразумит на все хорошее — вести жизнь разумную».

Глава пятьдесят шестая Слабое утешение: ноябрь — декабрь 1896 года

Известие о смерти Христины дошло до Мелихова лишь через несколько дней. Антону было не до Лики — он писал отчет о пятидесяти восьми отданных под его попечение уездных школах. Не давал покоя и Петербург: 8 ноября журнал «Театрал» живописно воспроизвел подробности безобразного поведения публики во время первого представления «Чайки». При том, что автор написал заметку в сочувственном тоне, цитируемые им оскорбления — «раздутая величина, создание услужливых друзей» — задели Чехова за живое. Суворин, под стать Чехову, изнемог от театральных перипетий: «Объяснение с Яворской, переписка с ней, ее претензии. <…> Льстя мне, она рассказывает обо мне всякую гадость. В этом болоте мне и умереть! Как надоело! Театр — это табак, алкоголь. От него так же трудно отвыкнуть». Александр вновь нашел в себе силы преодолеть пагубную привычку и написал очерк «Алкоголизм и возможная с ним борьба», в котором ратовал за создание поселения для алкоголиков на одном из островов Балтийского моря. При этом он в очередной раз поссорился с Дофином. Дети плохо успевали в школе, а старший, Коля, с удовольствием мучил собак. Потапенко слал из Петербурга мрачные вести о новой чеховской поклоннице: «Милый Антонио! <…> Я передал твой поклон Комиссаржевской. Она в горести. Враги, анонимные письма, подкопы — одним словом, обычная история живого дарования, попавшего в затхлую среду».

В субботу 16 ноября в Мелихово приехал Миша; пока он варил пиво для всего семейства, в имении Покровском хоронили Христину. С. Иогансон записала в дневнике: «У нас большой погром, очищают весь дом, по словам бессердечного доктора, чтобы не заразить других детей <…> Лидюша с двумя няньками. Жаль, очень жаль Лидюшу!»

Узнав о Ликином горе, Антон на день отложил поездку в Москву, а собравшись ехать, покинул Мелихово на рассвете и в Москве поселился по обыкновению в «Большой Московской гостинице»[370]. Евгения Яковлевна гостила в это время в семье Вани. Антон послал ей записку: «Милая мама, я приехал сегодня в воскресенье, в 11 часов. Мне необходимо Вас видеть, но так как у меня хлопот по горло и завтра я уеду, то побывать у Вас не успею. Пожалуйста, приезжайте Вы ко мне в понедельник утром в девятом или в десятом часу. У меня и кофе напьетесь. Я встану рано».

Лика, приехав в Москву, провела у Антона весь день. Он прописал ей успокоительное. После ее ухода, в семь часов вечера, к нему приехала с рукописью Елена Шаврова. Они с Антоном рассуждали о жизни в Италии. То, что должно было случиться, случилось по прошествии семи библейских лет, в гостиничном номере «Большой Московской». «Дорогой мэтр» превратился в «интригана». Когда Елена пришла в себя и решила узнать, который час, оказалось, что у Антона остановились часы. Шаврова вернулась к ожидавшей ее в экипаже и насквозь продрогшей спутнице: время было за полночь. Весь этот год сломавшиеся часы — что станет одним из мотивов «Трех сестер» — вносили сумятицу в жизнь Антона. Теперь же его закрутило в вихре чувств. Следующее письмо Шавровой к Чехову было украшено нарисованным от руки чертом в алом фраке. Она написала о том, что слава ей нужна больше, чем любовь, и пообещала в следующий раз приехать с верными часами.

Евгении Яковлевне так и не удалось выпить кофе в обществе Антона. В воскресенье вечером он отправил ей записку: «Милая мама! Надо домой [х]алвы!!! Купите и привезите. Еду на вокзал!!!» В тот же день Миша проводил до станции Машу, а вернулся в Мелихово с Антоном. Воплотив в одном лице блудного сына и возликовавшего отца, Антон распорядился зарезать белую телку. Чехов отправил Лике самое лаконичное из своих писем: «Милая Лика, посылаю Вам рецепт, о котором Вы говорили. Мне холодно и грустно, и потому писать больше не о чем. Приеду в субботу или в понедельник с Машей».

Однако, не дождавшись Антона, спустя неделю Лика сама приехала в Мелихово в компании Маши и художницы Марии Дроздовой. Трудно сказать, что огорчило ее больше — смерть Христины или появление более удачливых соперниц. В тоске она провела четыре дня, раскладывая пасьянс в кабинете Антона, в то время как он, сидя рядом, писал на коленке письма. Дроздова рисовала портрет Павла Егоровича. Из «Мюра и Мерилиза» прислали купленную Евгенией Яковлевной кухонную посуду. Старую Марьюшку переселили жить на скотный двор, а ее место заняла новая кухарка. Прибывали книги, заказанные для таганрогской библиотеки, — их Антон сортировал и направлял по назначению. В понедельник Чехов, оставив Лику в Мелихове, уехал в Москву улаживать свои дела: он не заметил оговорки в контракте с Марксом и теперь обнаружил, что в течение года не имеет права переиздавать повесть «Моя жизнь» отдельной книгой. Часы, скомпрометировавшие Елену Шаврову, он занес в мастерскую Павла Буре — там ему любезно пояснили, что он всего лишь забыл их вовремя завести.

Когда Антон вернулся в Мелихово, привезя в подарок Павлу Егоровичу войлочные туфли, безутешная Лика все еще сидела в его кабинете. Чехова дожидалось письмо от Немировича-Данченко, который жаловался, что никак не удается встретиться и поговорить серьезно: «Оттого ли, что я чувствую себя перед тобой слишком маленьким и ты подавляешь меня своей талантливостью, оттого ли, наконец, что все мы, даже и ты, какие-то неуравновешенные или мало убежденные в писательском смысле <…> Ты, наверно, с интересом прослушал бы все мои сомнения. Но боюсь, что в тебе столько дьявольского самолюбия или, вернее сказать, скрытности, что ты будешь только улыбаться. (Знаю ведь я твою улыбку.)»[371]

Как и в случае с Ликой, Антон в ответ отмолчался и лишь спустя неделю взялся за перо. Своим письмом он больше напоминает персонажей из «Скучной истории» или же «Дяди Вани»: «О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно <…> Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же <…> Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. <…> Я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко <…> во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам…»

Отправив письмо, Антон почувствовал, что одна из печей задымила, затем между печью и стеной показались языки пламени[372]. Домашние стали жаловаться на угар. Павел Егорович запечатлел это событие в дневнике: «Вечером загорелось, сверх печи деревянные перекладины в комнате Мамаши. Принимали участие в тушении Князь и Батюшка, а из Деревни мужики, погасили пожарного трубой в 1/2 часа». Даже Антон, разволновавшись, раскрыл дневник: «После пожара князь рассказывал, что однажды, когда у него загорелось ночью, он поднял чан с водой, весивший 12 пудов, и вылил воду на огонь». Силач князь Шаховской оказался поблизости очень кстати; повезло и в том, что вокруг Мелихова было много прудов, к тому же Чехов, ежегодно видевший, как сгорает дотла тот или иной соседский дом, предусмотрительно приобрел пожарную машину — приводной насос с колоколом и шлангом, установленный на повозке. Более того, Антон с Машей застраховали все имущество, начиная с дома и кончая коровами.