Опасные связи. Зима красоты - Шодерло Лакло

Бывают дни, когда я неодолимо ощущаю в себе присутствие Изабель: достаточно короткой записи в ее дневнике, нескольких слов, выхваченных из письма, свидетельств очевидца или какого-нибудь образа, почерпнутого в хрониках того времени; пусть они не имеют к ней прямого отношения, но фантазия моя тут же воздвигает театр, где она играет при полных сборах, а я занимаю все зрительские места.

Тот вечер в кабаке не доставил ей полного удовлетворения. В ярости своей, в жгучем желании надавать пинков, которые она заменила язвящими словами, она забыла главное, о чем вспомнила лишь сейчас. Эктор похвалялся перед Шомоном какими-то непоправимыми деяниями, — что имел он в виду? Совершил ли он нечто роковое или же только собирался? Ее грызет глухое беспокойство, которое Хендрикье выражает, как всегда, точно и просто: «Вы слишком поторопились вышвырнуть их вон, теперь ничего не разузнать».

Изабель нервно ходит взад-вперед мимо очага, ей становится жарко, она расстегивает платье, сбрасывает чепец с головы. «У вас волосы потемнели», — замечает Хендрикье, и внезапно Изабель ловит свое отражение в зеркальце из полированного олова, в котором ее отец рассматривал зубы перед тем, как выйти на улицу. Едва отросшие волосы уже вьются колечками. Нет, они не потемнели, просто к ним вернулся врожденный каштановый оттенок, который пудра скрывала, делая локоны белокурыми.

Изабель глядит на себя и вспоминает, как накануне вечером, в кабаке, маленький мальчик подбежал и дернул ее платье: «Хочешь, мы их всех поубиваем? Это они украли у тебя глаз?»

Она вздыхает: «Я была красива». Хендрикье только пожимает плечами: «Ба! Много ли толку от красоты, в тарелку ее не положишь!»

— Завтра разыщешь мне Шомона. Не знаю, где он прячется, но мне нужно, чтобы ты непременно его отыскала, ему необходимо знать все — Изабель задумывается. — Ты слышала, он сказал, что мне, мол, нечего больше ждать от Эктора (ну, это-то понятно!), КАК, ВПРОЧЕМ, И ОТ ВАС. Помнишь? Что же он имел в виду?

Потрескивание умирающего огня на миг отвлекает их; Изабель забывает об усталости, Хендрикье о позднем часе; обе садятся перед очагом и Хендрикье наконец-то дает роздых неугомонным рукам.

— Знаешь… — Изабель говорит полушепотом, как делятся сокровенным, — самое интересное, что я не жалею ни об украшениях, ни о светских забавах, ни о мужчинах, волочившихся за мной, с их страстью к интригам, — они только и годились для приятного времяпрепровождения. Минна Ван Хааген права: что бы мы ни делали, жизнь идет себе день за днем. Ты любишь Джоу, Хендрикье?

Хендрикье тихонько посмеивается: «Он отец моих детей, а их шестеро; разве можно наделать полдюжины ребятишек с кем попало? Я тоже люблю заниматься любовью, чем я хуже других!» — и, залившись румянцем, прячет лицо в ладонях.

Изабель молча подсаживается поближе к ней, собирает в кучку рдеющие угли. Отросшие волосы, свободные от чепца, делают ее круглую головку похожей на детскую, и пальцы без конца тянутся теребить это шелковистое руно со светлыми кончиками. Она греется и грезит вслух:

— Понимаешь, в Вервиле, как здесь, чувствуешь себя такой далекой от всего мира, от двора; там ты — владелица замка, но владеешь всего лишь собственным теплом; в Вервиле мне часто случалось засыпать подле камина, вспоминая о том, как я любила.

Любовь… Любила ли она Вальмона? Наверняка нет; много позже она запишет в своем дневнике ответ — ответ в пустоту, ибо никто больше не задается вопросом, КОГО она обожает, это и так известно, и лишь сама она все еще копается в прежних своих «любовях» или, вернее, в том, что способствовало ее самообману; так брешь в плотине затыкают всем, что попадется под руку. «Любовь без любви — что это было? Плоть утоляла свою жажду, но сердце полнилось новой горечью, в придачу к убитым надеждам, к воспоминаниям о кровоточащих укусах судьбы». Вальмон был лишь слабым эхом далекого, навсегда замолкшего голоса, лишь бледной тенью обожаемого, столь желанного тела. А теперь Вальмон мертв, и ничего не помнится о нем, кроме сходства с…

Скорбный ужас в серых глазах Армана-Мари, его шепот: «Иди домой, Изабель…» Что знаем мы о других? Вальмон любил президентшу — не слишком пылко, это верно, да ведь слово «любовь» годится для чего угодно. Вальмон любил президентшу Турвель… как любят сладости.

Опершись подбородком на руки, Изабель открывает доступ призракам прошлого, смутным из-за набегающих слез… о, это дым очага заставляет ее плакать… что же еще, кроме дыма?!

«Я вас не люблю!» — крикнула она старому маркизу, который лез ей под юбку в экипаже, увозящем ее прочь из родного дома. Но ему не терпелось взять ее, и он только рассмеялся: что ему было за дело до любви, до ее имени, до подвенечного наряда! Не слушая протестующих криков, он сунул голову под белые юбки, и все то время, что он ласкал ее языком, глаза ее не отрывались от насмешливо-наглого взгляда лакея на запятках, много чего повидавшего на своем веку. Вот тогда-то она и начала постигать один из законов плоти: наслаждение может иметь мимолетных повелителей, но никогда не знает постоянного хозяина; оно рождается в касании старческих губ так же легко, как и в касании молодых. И ее тоже одолел смех: род человеческий, для продолжения самого себя, нуждается лишь в животах да членах; наслаждение — роскошь, а любовь — ах, любовь! — напрасное расточительство, так он, наверное, и думал. Маркиз вынырнул из-под ее юбок красный, запыхавшийся, слегка вспотевший, и взглянул на нее: «Ох-хо-хо, юная особа, я вижу, из вас выйдет толк!»

А дальше… дальше все пошло как по маслу. Ей достаточно было вступить на этот путь, который в конечном счете и тернистым-то не назовешь (так когда-то выражалась Саския), и почаще повторять себе, что за ЭТО она его БОЛЬШЕ не полюбит. Жаркое тело, холодная голова. «Ни разу я не солгала ему ни словом, ни жестом. Да, он имел меня и имел так, как хотел и сколько хотел. И он часто доставлял мне наслаждение, а почему бы и нет?!»

Вот только очень скоро маркиз начал требовать большего, осыпая ее драгоценностями, лишь бы добиться того, что она никогда не даст ему. Она получала от него желаемое, даже когда он не понимал ее целей, и поскольку он их не понимал, то дарил все без разбору, вплоть до других, более молодых мужчин.

«И я брала их — что мужчин, что бриллианты, — принимая это как должное».

О, им случалось и беседовать — спокойно, по-дружески, откровенно признаваясь друг другу во всяких малопристойных страстишках. Изабель почти ласково говорила маркизу, что не ненавидит его: «Вам хорошо известно, чего я жду от мужчины — способности наслаждаться телом женщины. Будь у меня сердце, я, вероятно, полюбила бы вас».

А потом Мертей износился в плотских утехах и умер, воображая, будто оставляет Изабель полной хозяйкою ее будущего. Мог ли он предвидеть, что ей суждено сгореть и возродиться на груде пепла?!

— Видишь ли, я вела двойную жизнь, притом без всяких усилий. При дворе после смерти мужа на меня смотрели как на пособницу дьявола. Не сам ли он разглашал повсюду, что я убиваю его, что каждая новая ночь со мною приближает его кончину? И не это ли помогло мне вправду погубить многих других, — кого смерть маркиза, как магнитом, притягивала в мои объятия и кого я заставляла хранить тайну, грозя разрывом? Скольких из них, надоевших мне, я толкала в чужие постели, которые они отвергали — поначалу отвергали, а потом… потом соглашались на все. И тогда я открывала им главное: любовь соблазнительна САМА ПО СЕБЕ; ни один из них не простил мне этой науки. Какая дьявольская, злобная радость охватывала меня при виде их лиц после этого открытия: они почитали себя любимыми, а на самом деле любили наслаждение…

— А вы злая.

— Да, я была злою и вполне способна стать таковою вновь. Только нынче я безоружна.

Хендрикье долго и серьезно рассматривает ее. И наконец спрашивает, какой была другая Изабель, — та, что удалялась от двора.

А та, другая, жила в Вервиле, и по-прежнему ей было не больше семнадцати лет — возраст еще не убитого сердца; та, другая, почти верила, что можно быть счастливой без счастья, просто самой по себе. «Вервиль, тихий приют души моей! Там, в Вервиле, часы замерли, там время стояло на месте, и в этом неподвижном мире, где зов плоти не тревожил меня, я жила священным воспоминанием о человеке, который пока еще не женился на другой».

В тот вечер, непохожий на другие, Хендрикье прилегла на постель рядом с Изабель, положила ее голову себе на плечо и долго гладила, растирала длинными теплыми пальцами ее спину, ноги. Она говорила о лошадях с разорванным уздою ртом. «Поплачьте же, — шептала она, — что, как не собственные слезы, лучше всего смывает горе». Нежные, успокаивающие слова: «Да ты погляди вокруг себя, Изабель. Я знаю, тебе это безразлично, но мы тебя любим».

Назавтра Хендрикье рассылает своих младших детей на поиски Шомона. Эктор тоже не отказался от надежды найти стряпчего, он рыщет по городу со своими людьми, но ему никто не отвечает, — уж Хендрикье-то знает своих соотечественников. Вот он и бродит как потерянный по причалам, кружит близ жилища нотариуса. Круги расширяются, но все тщетно: Шомон как сквозь землю провалился.