Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Гр. просил меня повидаться с ним завтра в маленьком доме, чтобы поговорить о старике, которого я еще не видала.

Должна кончать. Да благословит Бог твое путешествие! Спи спокойно, чувствуй меня в своем купе, осыпаю нежными поцелуями каждое любимое местечко и кладу мою усталую голову на твою грудь. Твоя старая

Женушка.

Горячо благодарю моего дорогого за последнее письмо, которое меня более чем обрадовало. Если не можешь телеграфировать подробностей, то я все-таки смогу понять. Если напишешь “наши”, то будет означать Гвардейский Экипаж, если “твои”, то Крымцы, если Иедигаров — Нижегородцы. Всегда смогу более или менее догадаться, и затем сообщай о погоде. У меня есть список городов, которые ты посетишь, полученный от Хвостова, так что я могу следить за вами. Я не хотела, чтобы ты теперь отнял Пр.[515] уДр., лучше позднее.

Прочти это раньше, чем примешь Хвостова. Он просил меня подготовить тебя по некоторым вопросам.

Могилев. 4 ноября 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Спасибо за твои милые письма, которые опять приходят сюда вечером. Надеюсь, твое бедное сердце скоро снова будет в порядке. Я ненавижу разлуку в такие моменты и хорошо понимаю, что угнетенное состояние вполне естественно временами, когда есть внутренняя боль.

Вчера мы устроили молебен ради милой Ольги, — церковь была полна генералов, офицеров и солдат, — все больше живущих здесь, — я заказал этот благодарственный молебен для Бэби и себя. Теперь к столу приглашается много народа (это по предложению Н.П.), — таким образом, они все проходят перед глазами. Некоторые иностранцы уехали на фронт, другие в Петроград. Высокий черногорец возвращается домой, так как понадобился королю. Завтра мы уезжаем на неделю, и я рад, что мы отправляемся на юг, а особенно что увижу любимые войска, которых не видел с начала воины. В Одессе мы увидим Гвард. Экип., который присоединится ко всем гвардейцам, также посылаемым туда — в Бессарабию — недели через три.

Впоследствии я объясню тебе, какие будут приняты меры в том случае, если Румыния не позволит нашей армии пройти через эту страну.

На нашем фронте все спокойно? Спроси генерала Муррея, каково его мнение о наших делах — тебе это будет интересно, потому что он много видел и слышал во время своей поездки на наш фронт.

Родненькая — я так нежно люблю тебя, так нуждаюсь в тебе!

5 ноября. Вчера Алексеев, Сазонов и я совещались насчет Рум. и Греции. Мы пришли к заключению, что пока благоразумнее будет оставить первую в покое и не посылать Кирилла. Франция и Англия, по-видимому, поняли, наконец, что Грецию надо заставить вести себя прилично по отношению к ним и бедным Сербам!

Мне пора кончать. Да благословит Бог тебя, мое сокровище, и девочек и да сохранит Он вас! Осыпаю тебя поцелуями и остаюсь неизменно твоим старым муженьком

Ники.

Царское Село. 5 ноября 1915 г.

Мой родной ангел,

Как очаровательны фотографии Алексея! Ту, на которой он стоит, следовало бы напечатать на открытках для продажи, — пожалуй, даже обе. Снимись с Бэби, тоже для продажи, чтобы мы могли разослать карточки солдатам. На юге снимитесь с крестами и медалями, в фуражках, а в ставке или по дороге туда на фоне леса, в шинелях и папахах. Фредерикс спросил, можно ли разрешить в публичных представлениях синематографов снимки Бэби с Джой[516]. Я не могу судить, потому что я их не видела, так что предоставляю решить тебе. Бэби сказал m-r Ж., что смешно показывать его “выделывающим пируэты”, и что собака выглядит гораздо умнее его, — мне это нравится. У нас завтракала m-me Зизи. Она докладывала о разных прошениях и дамах, желающих меня видеть. Рощаковский[517] был очень интересен, — я велела ему написать памятную записку для тебя. Дело идет об Архангельской жел. дороге, которая, как он думает, могла бы работать в 7 раз интенсивнее, чем теперь. Угрюмов[518] прислал его по делам, главным образом — относительно П. заводов, но он воспользовался этим, чтобы увидеть меня и сказать мне, как трудно Угрюмову что-либо сделать, так как ему до сих пор не дано никаких официальных полномочий.

Теперь говорят, что там вводится военное положение, чтобы помочь ему. Но это вовсе не требуется, так как там все спокойно — ни скандалов, ни беспорядков или чего-либо подобного. Когда он просил формального назначения обревизовать железные дороги, то военный министр передал это Рухлову и т.д. Если бы у него было особое назначение, он мог бы издавать более строгие распоряжения, ведь он очень энергичен. Инженеры были бы обязаны его слушаться, — он мог бы сменять неисправных и награждать усердных, — мог бы заставить увеличить число товарных поездов, ускорить работу по прокладке ширококолейной дороги и т.п. Он ничего не просит, но Рощаковский просил меня сегодня, для пользы дела, замолвить перед тобою словечко. Место генерал-губернатора является, — особенно теперь — во время войны, очень важным, и многое зависит от распорядительности и исполнения приказаний вовремя.

Я тебе очень надоела всеми этими вещами, мой бедный? Теперь я, конечно, прибавлю еще одно прошение. Генерал Муррей еще не приезжал, но когда он приедет, я, конечно, с удовольствием его приму.

Только что был у меня князь Голицын со своим докладом о наших пленных. Мы посылаем 4 раза в неделю по несколько вагонов, нагруженных различными вещами. Как Синод скупится! Я просила Волжина послать побольше священников и церквей в Германию и Австрию, а Синод захотел, чтобы платили мы. Но это стоило бы слишком дорого. Тогда он потребовал, чтобы деньги были выданы из военного фонда — это прямо позор в военное время! Их монастыри, особенно московские, очень богаты, но они и не думают помогать. Он написал в Троице-Сергиеву Лавру, чтоб они прислали нам для пленных крестики и образа; если они не хотят сделать этого бесплатно, то мы заплатим — и они даже не отвечают! Я теперь попробую через Эллу. Мы уже послали 10000, но это ведь ничтожное количество.

Где-то это письмо застанет тебя?

Иза прибыла из Копенгагена, сделав благополучный морской переход. Маслов прислал трубача с письмом, в котором описывает подробности инфлуэнцы и разрыва сердца у бедного Тизенгаузена.

Я велела его накормить, а затем позвала наверх — он очень мило разговаривал. Был 21 год в полку, а также с нами на дорогом Штандарте. Я дала ему икону и конверт письма, с моей надписью, для отдачи командиру.

Теперь, мой дорогой, мой любимый, моя душа и мое солнышко, свет моей жизни, я должна кончить это письмо. Мне тебя недостает более, чем это можно выразить словами. Я тоскую по тебе, муженек любимый, и целую тебя нежно и страстно. Да благословит тебя Бог! Навсегда твоя старая

Женушка.

Павел продолжает болеть, много потерял в весе — доктора хотят его оперировать и вынуть желчный пузырь. Но наш Друг говорит, что он тогда умрет, и я помню, как Федоров говорил, что он боится операции из-за слабости сердца. Я согласна с ним. Она говорит, что Павел не хочет слышать об операции. Мне не нравится их желание извлечь пузырь, — может быть, там злокачественная опухоль? Я бы его не оперировала в теперешнем состоянии.

Царское Село. 6 ноября 1915 г.

Мой родной,

Сердечно поздравляю с праздником твоего дорогого полка. Твое сегодняшнее письмо доставило мне огромную радость, и я покрыла его поцелуями — спасибо. Такое утешение получить от тебя весточку, когда на душе грусть и тоска по моем душке!

Посылаю тебе бумагу Рощаковского — она совсем частного характера. Я просила его выписать все, чтобы тебе было все яснее. Я убеждена, что ты согласишься с главными пунктами. Он человек очень энергичный, благонамеренный и думает, что дела могут пойти лучше при некоторых изменениях, — прошу тебя, прочти эту бумагу.