Начало Руси - Дмитрий Иловайский

Любопытен научный прием, с помощью которого г. Гедеонов находит в русском языке следы вендского влияния. Известно, что древние Венды не оставили нам письменных памятников на своем языке. Но так как, по мнению Копитара и Шафарика, полабский язык составлял средину между чешским и польским, то г. Гедеонов и прибегает к этим последним, чтобы объяснить заимствованием от Вендов такие встречающиеся в русских памятниках слова и выражения, как: уклад, рало, смильное, свод, вымол, чин, утнет, поженет, кмет, комонь, хоть (супруга), болонь, уедие, яртур, Стрибог, Велес, отня злата стола, свычая и обычая, онако, троскотать, убудити (разбудить) и пр. и пр. (см. 309 стр. и след.). Натяжки на мнимое вендское влияние слишком очевидны, чтобы о них можно было говорить серьезно. Этому мнимому влиянию приписывается, между прочим, и то, что принадлежало несомненно влиянию церковно-славянского языка. А если такие слова, как павороз (веревка), серен (роса) и т. п., в настоящее время утрачены, сделались для нас непонятными и смысл их может быть объяснен с помощью польской и чешской письменности, то это есть самое естественное явление, и нет никакого основания объяснять его призванием варягов с вендского поморья.

Также гадательны доказательства вендского влияния на обычаи. Например, бритая голова Святослава сближается с описанием Святовитова идола и с изображением чехов на миниатюрных рисунках XI и XII вв. (360 и след.); но при этом упускается из виду, что древнеболгарские князья тоже ходили с "остриженными главами". Обычай русских князей и дружины ездить на конях будто бы перешел к нам от вендов, и при этом несколько ссылок на источники, которые показывают, что действительно князья и воеводы у поморян и чехов ездили верхом на конях (367). Да и самые воеводы, с их значением судей и наместников, явились на Руси вследствие вендского влияния; ибо "о воеводах у вендов, ляхов, чехов свидетельствуют все западные источники" (следуют ссылки на Мартина Галла, Кадлубка, Богуфала и пр. (390- 292 стр.). Увлекаясь подобною аргументацией, автор рискует вызвать следующий вопрос: известно, что наши князья и бояре в XII веке обедали и ужинали; не был ли этот обычай принесен к нам в IX веке с Балтийского поморья?

По мнению автора, "Рюрик привел с собой не более трех, четырех сот человек" (172). Цифра, конечно, взята совершенно гадательная; однако выходит так, что эти три, четыре сотни не только устроили государственный быт многочисленных восточнославянских народов, но и внесли значительные новые элементы в их язык, религию и обычаи. Таким образом г. Гедеонов, сам того не замечая, вступает на тот именно способ норманофильских, доказательств, который он столь победоносно опровергает в отрицательной части своего труда. Известно, что норманисты-историки всякое историческое свидетельство, относящееся к Древней Руси, перетолковывали посвоему; норманисты-филологи множество чисто русских имен и слов производили из скандинавских языков; а норманисты-археологи, раскапывая курганы, везде находили следы целой массы норманнов. Такой же ряд натяжек представляет IV глава данного исследования, посвященная Призванию. Автор находит даже "темное предание" об этом призвании у арабского писателя Эдриси (137), хотя в приведенной им цитате нет ничего даже подходящего. Мифический Гостомысл является "представителем западнославянского начала в Новгороде" (139). "Вместе с Рюриком вышли к нам и Морозовы" (143. Ссылка на Курбского, как будто на какое-либо несомненное свидетельство. А в примеч. 53 прибавляется, что ; откуда взято это прибавление - не сказано; во всяком случае оно ничего не доказывает). Автор признает существование князей у славян восточных, но полагает, что новгородские славяне предварительно прогнали своих старых князей на юг, а потом и призвали к себе новых с Балтийского поморья (146), и т. д. и т.д.

Но почему же искусный обличитель норманофильских натяжек должен прибегать к натяжкам еще менее состоятельным при созидании своей собственной теории? Очень просто. Потому что он идет от одного с ними исходного пункта, т. е. считает историческим фактом басню о призвании варяжских князей. А на этой почве, как мы сказали, норманизм всегда будет сильнее своих противников, потому что летопись говорит о варягах скандинавских, а не вендских, в чем невозможно сомневаться. Варяго-скандинавские дружины X и XI вв. нанимались в службу русских князей не только по известию нашей летописи, но и по свидетельствам иноземным, каковы Византийцы и саги исландские. Куда же деваться с этими несомненными скандинавами на Руси, о том г. Гедеонов, кажется, и не подумал серьезно. Мы же утверждали и повторяем, что именно присутствие этих наемных дружин, а также дружественные и родственные связи наших князей с скандинавскими (особенно Владимира и Ярослава) и самая слава норманнов послужили поводом к происхождению басни о призвании варяжских князей. О каких-либо славяно-балтийских князьях и дружинах при этом нет и помину. Жаль, очень жаль, что г. Гедеонов, уже 30 лет тому назад задумавший вступить на борьбу с норманизмом, в течение этого довольно долгого срока не напал на мысль: подвергнуть историко-критическому анализу самую легенду о призвании. Напади он на эту мысль, при его несомненном критическом даровании и соответствующей эрудиции, он наверное пришел бы к иным выводам и многое разъяснил бы в нашей первоначальной истории. Хотя окончание его исследования совершено три-четыре года после начала нашей борьбы с данною легендою, но понятно, что уже было поздно вновь пересматривать самые основы большого труда, почти законченного. При этом не могут же главнейшие представители какой-либо системы легко с нею расстаться. И если мы вели усердную борьбу с противниками, то имели в виду не столько убедить их самих, сколько раскрыть их слабые стороны и поставить дальнейшую разработку вопроса на почву историческую (по нашему крайнему разумению). Такие примеры, как Н.И.Костомаров, благородно отказавшийся от Литовской теории, редки.

Г. Гедеонов мимоходом упоминает обо мне в предисловии; причем сообщает нечто для меня совершенно новое и неожиданное. Он говорит о каком-то "неподдельном, радостном сочувствии, с которым была встречена норманнскою школою вновь вызванная г. Иловайским к (кратковременной, кажется) жизни, мысль Каченовского о недостоверности дошедшей до нас древнейшей русской летописи" (IX стр.). Признаюсь, я и не подозревал, что мои противники-норманисты только по наружности ворчали на мою Роксоланскую теорию, а что в действительности они ей очень обрадовались. Не знал я также, что Каченовский предупредил меня в систематическом опровержении легенды о призвании князей. Сам я полагал, что могу относить себя к школе историка-критической; но меня стараются уверить, что я только последователь скептической школы Каченовского. Пожалуй, из-за названий спорить не будем.

Затем г. Гедеонов слегка полемизует со мною в первом примечании к своему исследованию. Он не отвечает на мои "общенаучные соображения" относительно несостоятельности легенды о призвании, уверяя, что на них "можно найти готовые ответы у Шлецера, Эверса, Круга, Погодина и других". Может быть, у этих других, мне неизвестных, и существуют означенные ответы, но упомянутые ученые, как известно, состоятельность самой легенды ничем не доказали, да о ней почти и не рассуждали, принимая ее просто за факт. Г. Гедеонов берет только мое мнение о летописных редакциях: причем приписывает мне положение, что "киевская летопись варягов не знала", что "они плод воображения новгородского составителя" и что второе "извращение древней летописи" произошло в XIV-XV вв. Тут мнение мое передано более чем неточно. Я говорил о том, что легенда в известной нам летописной редакции не сохранила своего первоначального вида, - это главное мое положение - и затем, что она, вероятно, новгородского происхождения. О последнем можно спорить, тогда как первое я считаю фактом и представил свои доказательства, которых никто доселе не опроверг. Я утверждал, что первоначальная летописная легенда отделяла Русь от Варягов, а более поздняя ее редакция (не ранее второй половины XII века) смешала их в один небывалый народ Варяго-руссов. Г. Гедеонов такое "умышленное" искажение текста списателями считает "неслыханным, беспримерным фактом"; хотя об умышленном (в нашем смысле) искажении никто не говорил. Подобные возражения со стороны норманистов нас не удивляли; но удивительно их слышать от автора того исследования, которое служит очевидным подтверждением моего мнения об искажении первоначальной редакции. Г. Гедеонов признает Русь народом туземным (см. XIII главу), а варягов пришлым с поморья. Известная же нам летописная редакция несомненно понимает варягов-русь как один пришлый народ. Каким именно образом г. Гедеонов объясняет себе это противоречие, из его исследования трудно понять. Вообще он в одно и то же время признает легенду с ее искаженною редакцией и позволяет себе существенные отступления названия русской земли от пришлых варягоруссов; но исследователь считает это производство домыслом самого Нестора (463), а имя Руси ведет от рек. Аскольда и Дира он называет пришлыми варягами; исследователь же считает Аскольда венгром, наместником хазарского хагана, а Дира потомком Кия (492). Приведенных примеров, надеюсь, достаточно, чтобы судить о том, имеет ли славяно-балтийская система какую-либо будущность в нашей науке3 .