Чужак - Симона Вилар

Торир вышел к гостевому подворью у речки Глубочицы. Речка была аккуратно взята в деревянные, вбитые стоймя бревна-колоды. Через нее перекинут деревянный мостик. Приветливое место с разросшимся буком у резных ворот подворья. Под сводом ворот в кованой клетке горел огонь, рядом стоял, опираясь на копье, страж в островерхом шлеме. Торир узнал его: преданный пес Карины Третьяк, которого некогда чуть не убил, когда приходил разделаться с предательницей-полюбовницей. Третьяк тогда так и не успел понять, кто на него напал. И хотя потом Торир встречал Третьяка в Киеве и они даже начали здороваться, но особого расположения старый воин не проявлял. Да и сейчас Третьяк, узнав гридня Дира, не больно был приветлив:

— Чего надобно?

— Хозяйку твою хочу повидать. Дело к ней.

— В такой-то час?

— Для важного дела и время не помеха. И насколько я наслышан о твоей хозяйке, она никогда рано не ложится.

Третьяк о чем-то поразмыслил, потом кивнул.

— Проходи.

За воротами широким полукружьем стояли бревенчатые постройки-терема. Крыши расходились скатами, все в резных беленых зубчиках, почти у каждого крыльца горел факел, освещая чисто метенный двор, бревенчатые переходы. В стороне, за колодезным срубом с навесом, высились отдельные хоромы с высоким крыльцом. Красивое было крыльцо, резного дерева, крыша шатром. Далее выступали, громоздясь в темноте, еще какие-то постройки, хозяйские строения, подклети, амбары.

Торир огляделся, почувствовав невольное уважение к той, что сумела так поднять дело. Прошел к самому крупному терему, поднялся на крыльцо, стукнул дверным кольцом. Двери моментально открыл отрок в длинной красной рубахе. Завидев витязя в серебристой кольчуге, поклонился, угодливо спросив, что тот желает. Потом повел гостя, и у Торира сжалось сердце при мысли о том, что сейчас он увидит ее. В душе все дрожало. И чего, спрашивается? А вот же стучало глупое сердце.

— Погоди, отрок.

Они остановились на резной галерейке, ведущей к приоткрытой двери с полукруглым сводом, за которой маячил свет.

— Ступай теперь, я сам к хозяйке явлюсь.

Отрок что-то заговорил, дескать, так не положено, но Торир уже повернул его за плечи, толкнул легонько. Задержав дыхание, подошел, стал наблюдать.

На покрытом яркой скатертью столе горела толстая свеча в витом железном подсвечнике. При ее свете варяг увидел иноземца в переливчатом длинном одеянии. У него были кудрявые черные волосы, нос с горбинкой, широкие, сросшиеся на переносице брови. У ног его сидел на разостланной шкуре молодой парень. Торир узнал его — Любомир, сын Микулы. Парень был в беленой рубахе с богатой вышивкой на плечах, полосатые штаны заправлены в узкие красные сапожки. Но что-то странное было в том, как он расположился, опершись спиной о колени иноземца, как тот ласково поглаживал его волосы, откидывая назад длинный русый чуб юноши. Словно домашнюю кошку ласкал. Но говорил он, обращаясь к кому-то, кого Ториру не было видно.

— Я совсем раздобрел от вашей кухни, госпожа. В Византии, хотя она и получает лучшее в мире хлебное зерно из Египта, все равно не едят столько мучного. Зато там пьют самые хорошие в мире вина, едят нежное мясо с особыми пряными соусами, множество плодов. Здесь же ваши кухарки закармливают меня изысканными, но немилосердно портящими мой стан вкусностями. И я не могу устоять. Ах, эти ваши караваи, блины с медом, ваши кулебяки, варуники…

— Вареники, — поправил знакомый негромкий голос, от которого у варяга замерло сердце.

Византиец еще что-то говорил, но Торир уже не слушал. Сделав шаг в сторону, он увидел ее. Она сидела за столом в резном, покрытом мехом кресле, чуть кивала, слушая византийца, но словно не глядела, перекладывала на столе какие-то дощечки, черкнула по одной отточенным стило[137]. Торир с некоторым удивлением увидел лежащий перед ней абак — счеты. Карина стукнула косточкой, сдвинув одну, опять что-то отметила на дощечке.

Торир не мог отвести от девушки глаз. Раньше заставлял себя отворачиваться всякий раз, как увидит. Теперь же глядел, любовался. Она сидела вполоборота, лица ее не было видно, пламя свечи высвечивало лишь нежную округлость щеки, плавный изгиб высокой шеи, тень от длинных ресниц. Черные волосы Карины спадали на плечи двумя красивыми полукружиями кос, вплетенных одна в другую, голову охватывал чеканный обруч, с которого от висков свисали мерцающие колты. Длинное темное одеяние ниспадало мягкими складками, украшенное от колен до остроносых башмачков яркой парчовой каймой. И это одеяние, и прическа были по византийской моде, в осанке этой славянской девы было нечто гордое, независимое. Кажется, не выступай за силуэтом Карины бревенчатая кладка стены — и можно поверить, что перед ним сидит сама византийская царевна.

Торир вдруг уловил, что улыбается. Счастливой, глупой улыбкой. Ибо среди царивших в его душе напряжения и мрака неожиданно наступило просветление. А в памяти вдруг всплыли слова позабытой старухи-знахарки, — «Она исцеление твое».

— Лада моя, — прошептал варяг по-славянски. Вздрогнул, когда вновь зазвучал вкрадчивый голос византийца, словно пробуждая от грез.

— Вам, ясноликая госпожа Карина, не место в этом варварском краю. Ваш удел пленять и восхищать, служить предметом поклонения. Здесь же вы без своего кривого охранника даже не можете выйти за ворота. Варварская страна, жестокосердный народ русы! Другое дело, если вы поедете со мной в великий Константинополь. Там вы увидите великолепные дворцы, восхититесь величием храмов Христа, пройдете по улицам из гладких плит, где из пастей каменных львов бьет кристальная вода, и взмывают ввысь белокаменные колонны. Константинополь! Там сердце мира, там подлинное величие!

Торговый гость даже подался вперед, отстранив голову прильнувшего к нему Любомира. Но юноша тут же вновь завладел его рукой, устроился, полуобняв византийца за колени. Тот улыбнулся ему, но вновь устремил взгляд на молодую женщину.

— Рассказывайте еще, — попросила она. Даже откинулась на спинку кресла, уронив с подлокотников нежные руки. — Мне любо слушать, когда вы рассказываете о дальних краях.

— О, рассказывать можно вечно. Лучше увидеть, воочию. Поедемте со мной.

— Пусть он лучше парня Микулы с собой возьмет, — раздался вдруг хриплый голос, и в горницу, пригнувшись под низкой притолокой, вошел варяг.

Они только глядели на него. Любомир встрепенулся, быстро встал. Византиец надменно выпятил губу. Карина же сидела неподвижно. Только блики заскользили по ряду блестящих пуговок на ее груди от участившегося дыхания.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});