Любовь изгнанницы - Симона Вилар

Оливер схватил кисть барона и, сдерживая нетерпение, сжал запястье. Анна что-то говорила, теребя его, и он грубо прикрикнул на нее. И в этот миг ощутил слабые, едва уловимые биения пульса. Он даже не сразу поверил в это – они были почти неощутимы, как тончайшие нити. Он огляделся. Анна смотрела на него, и глаза ее светились. Сверкающие как алмазы слезы беззвучно лились у нее по щекам. – Приведите Кумира! Он стал вдруг спокоен и решителен. Анна послушно бросилась исполнять поручение и вскоре вернулась, ведя коня за недоуздок.

Оливер стал бережно поднимать Майсгрейва. Его тело было тяжелым, холодным, но все еще гибким. Слава Богу, хозяин жив!

– Кумир, поклон! – приказал юноша. Конь послушно встал на колени, и Оливер смог осторожно усадить на. него Майсгрейва и сел сам. Конь поднялся рывком, рыцарь качнулся, и более хрупкий Оливер с трудом удержал его. Анна вцепилась в Кумира, с испугом глядя на бессильно повисшее тело Филипа, на зловеще торчащую стрелу в груди. И она, и Оливер знали, что сейчас ни в коем случае нельзя ее трогать.

– Ему нужен лекарь. Его надо немедленно перевязать.

– Сворачивайте к лесу. Ведите Кумира, куда я скажу.

Анна тронулась, но через несколько шагов встала как вкопанная.

– Куда мы идем?

– Здесь поблизости есть хижина угольщика, где мы собирались спрятать на время вашего отца. Мы отправимся туда.

– Ты с ума сошел! Ему незамедлительно нужна помощь, его нужно отвезти в Барнет! Оливер впервые выказал нетерпение:

– В Барнете вас тотчас схватят йоркисты, к тому же город далеко. А в хижине есть и чистый холст, и корпия, и бальзам. Шагайте, леди Анна, я буду указывать дорогу.

21.

Филип стал различать звуки. Потрескивание огня, блеяние козы, чьи-то голоса, глухие и невнятные. Он даже уловил горечь дыма. И это было приятно, словно возвращаясь из царства мертвых, услышать благоухание весенней рощи. Он попытался вдохнуть его полной грудью – и сейчас же вспыхнула яростная боль, словно в легкие насыпали горящих угольев и раздувают их мехами. Филипу показалось, что он закричал, но на его лице не дрогнул ни один мускул. Рядом неотступно тянул свое монотонный голос. Но это не раздражало. Филипу даже стало казаться, что от этого бормотания ему становится легче. Он вслушался в слова.

– Восьминогий Слейпнир ускакал. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово верное. Валькирии улетели, ворота Валгаллы закрыты. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово твердо, как меч, светло, как огонь. Хель черная уходит. Стой, кровь, стой! Мое слово верное[72].

Филип знал одно имя – Хель. Так у них в Чеви-отских горах называют черную дьяволицу, что таскает души младенцев и приносит чуму. Он хотел поднять руку, чтобы перекреститься, но не смог. Собственное тело не слушалось его. Голос бубнил и бубнил над ним. Потом Филип услышал другой голос, негромкий и такой знакомый.

– Господь и его милосердная матерь, сжальтесь, не забирайте его…

Он узнал этот голос. Ему хотелось позвать ту, что молилась, но он не издал ни звука и стал медленно проваливаться в глубокое забытье.

Он спал или, может быть, бредил. Схватка, мечи. Он бросил повод коня отцу Анны… «Защищайтесь, бейтесь со мной! – крикнул он Уорвику. – Я выведу вас с поля!» Потом наступил внезапный мрак. Осталось чувство, что он что-то не закончил.

Еще он помнил дикую до умопомрачения боль в ноге. Трещала кость. Какие-то люди убегали от него, подобно стае шакалов. В руках у одного из них его сапоги. Он понял, что нога сломана, и, когда мародер стаскивал сапог, боль вернула ему сознание. Он попытался сесть.

Пошел дождь. Он лежал на поле боя, среди трупов, не в силах ничего сообразить. Гудела голова, в ушах стоял нестерпимый звон. Он начал было подниматься, но от новой боли в лодыжке едва не потерял сознание.

Попробовал ползти. Он не знал, где он, но холодный ливень был приятен. Зачем он встал? Да, он начал подниматься, держась за дерево. Он видел, как мародеры добивают раненых, и не на шутку испугался. Сейчас он слаб, как ребенок, беспомощен. Эти мерзавцы взяли его сапоги… Он хотел идти, но упал. Боли не было. Только резкий толчок в спину…

Он вновь слышал. Так отчетливо, словно окончательно пришел в себя. Кудахтанье кур, писк цыплят. Молоко било струей в днище звонкого сосуда – рядом доили корову или козу. Он почувствовал, как чьи-то руки приподняли изголовье, расправили волосы, обмыли рану и наложили пахучую мазь. Запахло травами, болотом… Грудь вновь пронзила молния боли. Он застонал.

– Фил! Филип, ты слышишь меня? Дорогой мой, ты слышишь меня?

Он попытался поднять веки. Они были тяжелы, как свинец. И все же он различил радужные отблески – не то от очага, не то от свечи. Губ коснулся край сосуда. Молоко, еще теплое… Потом он снова уснул.

Хижина угольщика, куда поместили Филипа, была сложена из жердей, обмазанных глиной и выбеленных известью, и увита плющом и диким виноградом. Пол был земляной, но очаг имел дымоход, а окна были затянуты бычьим пузырем.

Хозяева – рослый угрюмый углежог, его согбенная ревматизмом жена и их сын-подросток. Они без слов уступили раненому рыцарю свою крытую овчиной постель и погрузились в повседневные заботы, и лишь их сын с любопытством следил, как рыцарю промыли и забинтовали голову, смазали раны на теле, а сломанную ногу зажали между двух связанных дощечек. Мальчик видел, что так нередко делал их сельский костоправ.

Вытащить же засевшую в груди рыцаря стрелу приезжие долго не решались, так что он не выдержал и побежал к матери.

– Они не справятся. Мам, помоги им. Его мать умела врачевать. В селении она слыла ведьмой, и люди обходили их дом стороной. Однако, когда кто-нибудь серьезно заболевал или девушка хотела приворожить парня, все они шли к Старой Мэдж, жене угольщика Лукаса. Ее называли Старой, хотя ей и тридцати-то еще не было, но ее так скрутил ревматизм, что она походила на древнюю старуху. Ее свекровь утверждала, что это Бог лишил Мэдж здоровья за то, что она якшается с дьяволом. Она не любила невестку и всем и каждому втолковывала, что та приворожила ее Лукаса, а как же иначе, если он, такой сильный и здоровый мужчина, живет с безобразной хворой бабой и даже не глядит на сельских красоток.

– Мама, помоги им, – снова попросил мальчик.

– Зачем мне помогать им, Лукас? Зачем? Опять пойдут слухи, явится отец Гудвин, будет все кропить святой водой, а мне грозить геенной огненной. Ты же знаешь, как бывает потом, когда я их лечу.

И все же, когда спустя час она вернулась в дом и увидела лицо девушки, ей стало не по себе. Рыцарь лежал на кровати, грудь его была туго перебинтована, но кровь медленно и неуклонно проступала сквозь повязку, расплываясь широким пятном.